Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

С другой стороны, размышлял я далее, если столетиями сожительствовать с океаном, если знать его норов, – отчего же не переплыть его?

Если здешнего островитянина, смуглого рапануйца, поместить вдруг в середину среднерусского леса, в глухой еловый бор, звенящий комарами и осами, где нога по колено утопает во мхах, – островитянин тоже, наверное, замрёт, окаменеет в суеверном страхе: как тут можно выжить?

А я выживаю легко.

Каждый вечер я выбирался на окраину города, на капище, ложился на тёплую землю, в здешнюю траву, устраивал под голову рюкзак – и смотрел, как в телевизор.

Северный человек вроде меня с изумлением и восторгом наблюдает ночное небо южного полушария.

Звёзд слишком много, они слишком яркие, их комбинации неопределимы.

Млечный Путь, изобильный и густой, чётко делит купол на две части.

От истуканов веет реликтовым угрюмством.

Побитые эрозией, обточенные ветрами и дождями, ночью на фоне звёзд идолы выглядят просто скалами, порождёнными природой, но их рукотворность очевидна, и заключённое в них некое древнее содержание хорошо чувствуется: от них исходит энергия, мана.

Не видно ни их глазных впадин, ни их длинных носов.

Звёзды ничего не освещают, кроме самих себя. Небо светится, но поверхность земли тонет в чернильном мраке. Я не угадываю собственную вытянутую руку.

Проходит какое-то время; может быть, пятнадцать минут, или три часа.

Лежать удобно, земля тёплая: её слой слишком тонок, и за жаркий день она прогревается вся; меньше метра глубины, а дальше – мягкий камень, дырчатый, чёрно-серый вулканический пепел, слежавшийся за сотни тысяч, миллионы лет.

Когда созерцание надоедает, я встаю и ухожу.

Кромешный мрак; я с трудом нащупываю тропинку, дважды спотыкаюсь о камни и падаю, защищая ладонью лицо, чтоб не разбить его.

Камни повсюду: всевозможные куски вулканической лавы, остроугольные, если неудачно упасть – можно сильно пораниться.

Я иду медленно. Впереди, примерно в полутора километрах, светятся огни Ханга-Роа. Я держу направление на эти огни.

Мне тут нравится. Я прихожу сюда каждый вечер.

На это капище, или на другое, – их несколько в ближайшей округе. До каждого проложена или тропа, или грунтовая дорога; я побывал везде.

От скуки я закуриваю, и в свете загоревшейся зажигалки вижу: ко мне приближаются две фигуры.

– Хэлло, – доносится из темноты.

Это звучит то ли как «алоха» – гавайское «здравствуйте», – то ли как «хэй», но ещё более напоминает просто хриплый выдох: э, стоять.

– Дай сигарету, – сказали из темноты, то ли по испански, то ли на местном языке; слово «сигарета» везде одинаковое.

Они подходят метра на два, держась рядом; я их скорее угадываю, чем различаю.

– Да, – говорю я, – да.

И протягиваю обоим по сигарете.

«Блять, – думаю, – вот попал. Сейчас по голове дадут и съедят. И крючков из моих костей наделают».

Двое из темноты не проявляют никаких враждебных намерений; только стоят и смотрят.

Я ощущаю страх, и понимаю, что эти двое тоже чувствуют мой страх, – возможно, они так развлекаются, пугают приезжих?

Для них я не совсем человек – некто вроде марсианина, совершенно посторонний, alien.

Я заплатил целое состояние, чтобы прилететь и посмотреть на то, что они видят каждый день.

О существовании щедрого журнала «Объява» они не подозревают.

Конечно, вряд ли они собираются поужинать мною; последний случай каннибализма в тихоокеанском регионе был зафиксирован сорок лет назад, далеко отсюда, на Маркизских островах.

Я прочитал об этом статью не далее как позавчера.

Но двое местных из темноты могли не читать ту статью.

Они медлят. Сигареты взяли, но не закуривают.

Ничего не будет, думаю я, не тронут, остров маленький, все всех знают, и полиция есть.

Местные вообще не являются, мягко сказать, образцами гостеприимства; все как один – себе на уме, за туристами не бегают – скорее, терпят; хотя живут все за счёт приезжих.

В первые дни я пытался сфотографировать нескольких рапануйцев, наиболее живописных. Жена – она у меня кинорежиссёр, немного понимает в изобразительном искусстве, – несколько раз говорила, что, если на изображении нет человека – значит, нет ничего. Вспомнив её слова, я хотел сделать несколько портретов аборигенов – но каждый раз, спрашивая разрешение, получал мгновенный резкий отказ.

Двое исчезают так же быстро, как появились. Вот же черти, думаю я, в темноте видят.

Шагаю дальше на слабых ногах. Курю четвёртую подряд.

Пачка кончается, завтра надо покупать другую.

Сигареты здесь дорогие, зато вкусные.

Думаю о том, что даже самый смелый человек легко может обосраться от страха, оказавшись вне привычного мира, в незнакомой ситуации.

Я вспоминаю, как задрожал и вспотел, когда они вышли из темноты; мог бы нашарить под ногами каменюку, сказать «а ну, сука, нахуй пошли» – но не нашарил, не сказал, дал заднюю.

После того случая я специально несколько вечеров подряд ходил по той же тропинке к тому же капищу, но никого больше не встречал.

В один из дней в мой отельчик заехала компания чилийцев, четверо или пятеро мужчин; сразу стало шумно, празднично. Вода в кране иссякла: чилийцы любили принимать душ.

На второе утро мы с ними разговорились за завтраком. Хозяин Мэлвис присоединился.

– Мы из Чили, – сказали ребята из Чили.

– А я местный, – сказал Мэлвис, – коренной рапа-нуи.

– А я русский, – сказал я, – из Москвы.

– Это далеко, – уважительно сказали чилийцы.

– Да, – сказал я. – Двадцать два часа на самолёте.

– Очень далеко, – сказали чилийцы.

– Ничего, – сказал я. – Моя страна большая. Чтобы перелететь её, от края до края, требуется десять часов. Я привык.

– В России холодно, – уверенно сказали чилийцы.

– Да, – ответил я. – Зимой у нас минус двадцать градусов. Бывает и минус тридцать, и минус сорок.

– Это очень холодно, – сказал хозяин Мэлвис. – Хочешь ещё кофе?

– Конечно, – ответил я. – Спасибо. Что вы знаете о России, guys?

– Мы знаем, что у вас была война, – ответили чилийцы. – На Россию напал Гитлер.

Хозяин Мэлвис расставил перед каждым стаканчики с кофе и присел сбоку.

– Да, – сказал я. – Верно. Большая война. Четыре года. Гитлер убил в моей стране 20 миллионов человек.

– Это много, – сказали чилийцы, и бросили сахар в стаканчики. – А что ты знаешь о Чили?

– Я знаю Луиса Корвалана, – сказал я. – Я знаю Сальвадора Альенде. Я знаю Виктора Хару. Он был певец и коммунист. Ему отрубили руки.

Чилийцы кивнули.

– Да, это правда, – сказали. – Так и было.

– Не отрубили, – вдруг возразил один из чилийцев. – Просто били по пальцам. Сломали пальцы.

– Это сделал Пиночет, – сказал я. – Генерал Пиночет.