Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Чилийцы вздохнули.

Хозяин Мэлвис переглянулся с ними и покачал головой.

– У нас это имя не произносят, – сказал он.

Чилийцы кивнули и отхлебнули кофе. Все молчали.

– Хорошо, – сказал я, – понятно. Вам нравится это место? Остров Пасхи?

– Конечно! – сказали чилийцы, просияв; им понравилось, что я сменил тему. – Это интересное место, необычное! Фантастическое! Мы прилетели сюда в отпуск, отдыхать. Это очень интересное место, очень мистическое. Здесь очень круто. Очень круто. Нам тут нравится.

– Мне тоже, – сказал я. – Мне тоже.

Мы расстались, обменявшись улыбками, крепчайшими рукопожатиями и хлопками по плечам.

В последующие дни я не видел этих ребят: они, судя по печальным вздохам хозяина Мэлвиса, перебрались из его отеля в другой.

Заведение Мэлвиса не было единственным в Ханга-Роа. В районе пристани и центральной улицы сверкал уютными фонариками другой отель, значительно более комфортабельный, состоящий из примерно пятнадцати одинаковых чистеньких бунгало, со своим рестораном на террасе, с видом на океан, как положено. Насколько я понял, чилийские парни переместились именно туда, в место более люксовое, нежели скромный сарайчик моего Мэлвиса.

Но мне тут нравилось.

– У тебя хороший дом, – сказал я хозяину на следующий день, когда чилийцы съехали. – Очень хороший. Здесь тихо.

Хозяин посмотрел на меня благодарно и кивнул.

– Да, – сказал он. – Да. Это верно. Да. Здесь тихо.

И ешё раз кивнул, и его фиолетовые глаза изменили цвет на более тёплый.

– Здесь мир, – сказал он. – Я люблю мир.

Слово «мир» он произносил нежно и с небольшим даже придыханием.

Я вспомнил боевые вёсла, крючки из костей врагов – и тут же ему поверил.

– Да, – сказал я, – да. Я тоже люблю мир. У тебя есть дети?

– Конечно, – сказал Мэлвис. – У меня шестеро детей. Все они живут в Чили. Учатся.

– Шестеро детей, – сказал я. – Ты крутой парень. Это много.

– Нет, – снисходительно сказал Мэлвис, – немного. У моей бабки было девятнадцать детей. Все от одного мужа.

– Ты умеешь делать моаи? – спросил я. – Рубить камень? Умеешь?

– Нет, – ответил Мэлвис. – Но мой прадед умел. Он делал моаи. Сейчас никто не делает. Сейчас это история. И научный объект.

– Да, – сказал я, – знаю.

Мэлвис подумал и сказал:

– Тебе надо посмотреть каменоломни. Вершину горы, вулкан и каменоломни. Там ты всё поймёшь.

И он ткнул себя указательным пальцем в лоб, а затем поднял тот же палец в небо.

– Да, – сказал я. – Обязательно. Спасибо.

– Тебе нравятся моаи? – спросил Мэлвис.

– Да, – сказал я. – Конечно. Но люди рапа-нуи мне нравятся больше.

Мэлвис кивнул.

– Хочешь ещё кофе?

– Да, – сказал я. – Мне нравится твой кофе. Это лучший кофе на острове.

– Спасибо, – сказал Мэлвис. – Когда вернёшься в Москву, расскажи всем.

– Конечно, – ответил я, – конечно.

В середине марта пришла осень. С утра до полудня накрапывал слабенький тёплый дождь. Вместо утомительной жары установилась некая климатическая нирвана, примерно плюс двадцать семь, с несильно задувающим терпким бризом. На русском языке это могло быть обозначено выражением «благорастворение воздухов». Умягчение природы подействовало на меня благотворно: как большинство невротиков, я был зависим от погодных условий. Неожиданная субтропическая прохлада сделала меня бодрым и почти счастливым. Голова прояснилась и родила несколько идей. В частности, я стал замышлять толстый, нажористый, традиционный роман про остров Пасхи, под названием «Пацифик», – в этом романе можно было столкнуть концепцию Хейердала и противоположную концепцию, принятую в академической западной антропологии; в этом романе можно было описать движение тихоокеанских племён, их расселение по водным пространствам, подобное Великому Переселению Народов, случившемуся на евразийском материке.

Мне виделись громадные эскадры из многих сотен катамаранов, тысячемильные миграции, сидящие в лодках старухи и дети, похожие на героев полотен любимого мною Гогена; собаки, и куры в клетках, и зубастые монстры, всплывающие из солёной толщи, и сокрушительные ураганы, и битвы с использованием боевых вёсел, и материк Му, частично уже ушедший под воду, но всё-таки оставивший следы, остатки величайшей культуры, мизерные, но красноречивые.

Действие должно было происходить в седой древности и не иметь никакой привязки к традиционной истории западного мира.

Увы, – детальное критическое обдумывание романа привело меня к мысли о невозможности его написания. Я почти ничего не знал про Тихий океан, я никогда не плавал на катамаране, я не умел драться боевым веслом; я не владел материалом, я был дилетант, я был лошара.

Дорога от дилетанта до профессионала – самая длинная дорога в мире.

Я очень плохо читал по-английски, и не мог изучить обильную литературу, посвящённую истории народов Полинезии и Микронезии. Вдобавок не имел достаточных средств, чтобы побывать хотя бы в главных, опорных точках тихоокеанской цивилизации: в Новой Зеландии, Новой Гвинее, на Фиджи, на Гавайских островах, на Сахалине и на Тайване.

А есть ещё Алеутские острова на севере Пацифика – когда-то бывшие территорией России.

А ещё есть острова Самоа, где живёт сильный одноимённый народ.

А ещё есть Галапагосские острова.

Первые два дня той сладостной субтропической осени обдумывал я свой роман, все его перипетии, его энергетику, пока не дошёл до грустного вывода: на сбор материала для такой амбициозной книги уйдёт минимум года три, если не все пять, да вдобавок десятки тысяч долларов понадобятся на поездки, авиаперелёты. Дело, вполне посильное для какого-нибудь благополучного, топового западного писателя, вроде Дэна Симмонса или Нила Геймана, – но для меня трудноосуществимое. Теоретически я мог бы изыскать и время, и деньги – но книга, если бы я всерьёз за неё взялся, скорее всего, стала бы делом жизни, и при этом вряд ли бы окупилась.

Древняя миграция народов по пространствам Тихого океана – не самая актуальная тема в мировой повестке.

А я, при всём своём идеализме, не мог себе позволить засаживать силы и время на заведомо убыточные затеи.

Той тихоокеанской осенью я подумал, что русским писателем быть тяжело, невесело.

Я не сразу расстался с замыслом книги, я ещё долго крутил в голове какие-то живописные картинки, татуированные торсы, и человеческие кости, распиливаемые на крючки, и сине-зелёные волны, и полнозвёздные небеса, и каменные изваяния с длинными носами.

Я решил отложить книгу на потом.

Мне исполнилось сорок лет, но я ещё верил в «потом», в другое, лучшее будущее.

Роман, придуманный мною, не имел аналогов. Если бы я, рязанско-московский сухопутный парень, его создал – я был бы первым в истории.