Клэр Фуллер - Горький апельсин

– Думаю, не помешает чуть-чуть помады. Открываем рот.

– Питер мне сказал, что твоего ребенка звали Финн.

– Открываем рот, – повторила она и накрасила мне губы.

– Я сказала Питеру, что это не ребенок Падди, что отца не было, – произнесла Кара, закрывая помаду колпачком.

Мы сидели на среднем подоконнике в ее спальне, как раз под вращающимся винным бокалом, подвешенным на веревочке. Вместе с солнцем исчезли и мазки света, вспыхивавшие на стенах.

– Он знал, что это не может быть его ребенок: у нас с ним ничего не было. Ни на переднем сиденье машины, ни в кладовке. Только немножко поцелуев.

Теперь, когда я слушала Кару, все это казалось таким достоверным. Ее история вновь звучала убедительно – несмотря на всю свою невероятность.

– Мы были в гостиной Килласпи вместе с Изабель, – продолжала она. – Мне следовало ему сказать, что у ребенка вообще нет отца. Было бы нечестно принять его предложение и уехать с ним, но ничего ему об этом не сказать. Он просто стоял и молчал – видно, его это потрясло. А вот Изабель отвесила мне пощечину, и заплакала, и объявила, что ее дочь – не только потаскуха, но еще и лгунья. Она раскричалась, спрашивала, почему я не могла хотя бы еще несколько месяцев потерпеть и не раздвигать ноги, пока не выйду за Падди – ведь не так уж долго и оставалось подождать. Но нет, мне было невтерпеж, возмущалась она, и теперь я опозорила наше имя и ее тоже опозорила. Помню, как Питер дернулся при этой пощечине и при этих словах, но я прикрыла рукой то место, куда она ударила, и заставила себя улыбнуться, чтобы еще сильней ее разозлить. Тут вошел Дермод с чаем, и я по его лицу поняла, что он все слышал. Он шмякнул поднос на стол и выбежал, и я удивилась, что он способен так отреагировать – после всех этих историй о тайнах и чудесах, которые он рассказывал, когда мы с ним сидели за кухонным столом. Никто мне не верил. Вот почему так важно, Фрэн, чтобы ты поверила.

Подавшись вперед, она обхватила меня руками, мой подбородок уперся ей в плечо, а мои руки неловко прижало к бокам, так что я могла только приподнять кисти, чтобы похлопать ее по талии. Похоже, она приняла это за знак согласия, потому что, отодвинувшись, стала рассказывать дальше:

– Я не знала, куда делся Дермод. Я искала его во всех обычных местах: в сломанном тракторе, в курятнике, под его кроватью, – но так и не смогла его найти, чтобы попрощаться. Я написала ему записку и оставила ему же еще одну – для Падди. В ней я просила прощения и пыталась как-то все объяснить.

А вот Питер проявил себя гораздо спокойнее, чем Изабель. Я собрала сумку, мы сели в его машину и уехали. Мне не верилось, что я действительно покидаю это место. Мы остановились пообедать в какой-то гостинице в Корке, и он взял меня за руку, когда я потянулась к половинке грейпфрута, и сказал, что ему все равно, кто отец, мы будем вместе, а остальное не имеет значения. Я опять пыталась ему втолковать, что это не Падди и не кто-нибудь другой, но он приложил палец мне к губам.

Потом он привез меня в маленький домик, который заранее снял на западном побережье. Никакого сравнения с Килласпи: две комнатки, уборная во дворе. Но это было неважно. Он купил мне дешевенькое обручальное колечко (то самое, которое я выбросила в озеро), чтобы я выглядела как приличная дама. Мы провели там две недели – видимо, что-то вроде медового месяца, – потом ему нужно было возвращаться на работу. Он взял напрокат два велосипеда, и мы колесили по узким дорогам, доезжали до моря. Бывало, мы сидели на скамейке возле бакалейной лавки О’Доуда, держались за руки и страшно мерзли. Он покупал диких устриц, и я ему показывала, как их открывать и как глотать целиком. Про ребенка мы не говорили. После нашего обеда в Корке мы его упоминали только один раз – в нашу первую ночь в этом домике, когда Питер сказал: мол, он слышал, что для будущей матери не очень хорошо заниматься любовью, это может что-то там попортить, а он не хочет повредить ни мне, ни ребенку.

Через две недели он уехал на своем зеленом спортивном автомобильчике делать покупки на аукционах и обследовать особняки. Я волновалась, как бы он не встретил чью-нибудь еще дочку, еще одну ирландскую девушку, не беременную. Он оставил мне деньги на хозяйство, а я раздобыла еще несколько итальянских поваренных книг – взяла в передвижной библиотеке. Потом написала в один дублинский магазин – заказала там пармезан, макароны, салями, разных итальянских закусок в банках, отправила им плату почтовым переводом. Я мечтала о том, как мы с Питером поедем в Италию, будем сидеть на солнечной террасе, одни, чтобы вокруг никого не было. Как будем гулять по каким-нибудь садам и апельсиновым рощам и срывать фрукты прямо с дерева. И тут я вдруг вспомнила, что у меня будет ребенок.

Пока Питера не было, я перебрала его вещи. Их было немного: он почти все оставил в Англии. Это мы тоже не обсуждали – ни Англию, ни Мэллори.

Кара закрыла окно, теперь мы снова сидели с ней лицом к лицу, и она продолжила свой рассказ, а я пыталась представить ее в ирландском коттеджике с белеными стенами, там, где до моря всего одно-два поля.

– Но я нашла ее фотографию, – сообщила Кара. – Я обнаружила полдюжины снимков во внутреннем кармане его летнего пиджака. Помню, на одном был роскошный, но порядком обветшавший дом, а на пороге – дряхлый старик в кепке. Я подумала, что это, наверное, его отец, но я ошиблась. Еще был снимок деревянной мыши: такая резьба на перилах, крупным планом. И еще один – комната с роялем. Мне показалось, что фотография чем-то присыпана, и я попыталась протереть ее кухонным полотенцем, но тут поняла, что это штукатурка в комнате на снимке крошится и пылит по всей мебели и по всему полу, как сахарная пудра. Прямо как тут, в Линтонсе. С первого взгляда кажется – вот красота, но если немного присмотришься, то увидишь, что все распадается, гниет, разваливается.

А на последней фотографии была Мэллори: он надписал на обороте ее имя и год, шестьдесят первый. Я пришла в ярость из-за того, что он захватил ее с собой. Но она оказалась совсем не такой, как я представляла. Я-то ожидала увидеть этакую высокую и утонченную штучку, с сигареткой в мундштуке, изысканную, скучающую. Но она оказалась эдакой пышкой, коротенькой и кругленькой. Просто не верилось. Мне хотелось разорвать эту фотографию на мелкие кусочки, но вместо этого я поступила так: пересыпала муку из жестянки, положила снимок на дно и снова засыпала жестянку мукой. Не знаю, зачем я это сделала. Наверное, чтобы я могла смотреть на нее в любое время, когда мне понадобится.

В тот первый раз итальянские продукты, которые я заказала, не пришли. Когда Питер вернулся, примерно через неделю после своего отъезда, выяснилось, что я потратила все деньги и во всем доме из еды только одно крутое яйцо. Он так рассердился. А потом я это яйцо случайно уронила. Наш единственный кусочек пищи. И он наступил на него, когда мы начали ссориться, и заявил: «Тебе нельзя доверить деньги, ты не в состоянии вести хозяйство» – что-то такое. Надо признаться, я запихнула нестираные вещи под кровать, когда увидела, как приближается его машина. Мы с ним вечно ссоримся насчет денег. Он уверяет, что я слишком много трачу, но он и без того вечно беспокоится о деньгах. Сам он в этом ни за что не признается, но я-то знаю, что он платит ипотеку за тот дом, где живет Мэллори. Он чувствует себя виноватым за то, что ушел от нее. Говорит, что она не соглашается на развод. Но я даже не уверена, что он вообще ее об этом просил. – Она потянулась, покрутила головой. – И вообще, вряд ли ты хочешь все это слушать, – заметила она.