Клэр Фуллер - Горький апельсин

Это риторические вопросы: он не требует от меня ответа.

Питер вернулся из Лондона, как раз когда мы с Карой заканчивали ранний обед. Может, это присутствие Питера приучило нас к излишествам, потому что вдвоем с ней мы выпили всего полбутылки вина. Мы с ней достигли своего рода перемирия, взаимопонимания насчет того, что об определенных вещах мы говорить не станем. Хлопнула парадная дверь, и Питер взбежал по лестнице, с сумками в обеих руках и маленьким квадратным ящичком под мышкой.

– Как все прошло, хорошо? – Кара вскочила. – Все ведь прошло хорошо, правда?

Я тоже встала, пока он, побросав вещи на пол, притиснул ее к себе и, наклонив назад, целовал. Я только много позже об этом подумала: часто, видя их вместе, я ловила себя на мысли, что все их действия – какие-то отрепетированные. Не для меня, выступающей для них в качестве аудитории, а для того, чтобы они сами могли поверить в более совершенную версию себя.

– Прошло лучше, чем я мог себе представить. Но я так устал.

Он улегся на кушетку.

– Сделать тебе что-нибудь выпить? – спросила Кара. – Тебе удалось поесть в поезде?

– Мне надо просто вымыться и лечь. Я забыл, какое это грязное место – Лондон.

– Пора мне наверх, – заметила я.

– Но сначала подарки. – Питер заставил себя подняться.

Он купил Каре серьги, крошечные сапфировые капельки, и подходящее к ним ожерелье (мы так и не нашли в музее никаких украшений, кроме того траурного кольца), и она убежала в ванную их примерять. Кроме того, он привез сумку с макаронами, сыром, завернутым в бумагу, и целой палкой салями. Для всех нас он приобрел проигрыватель в ящичке и несколько долгоиграющих пластинок, чтобы мы могли вечерами слушать музыку: Bookends Саймона и Гарфанкела, Astral Weeks Вана Моррисона, Five Leaves Left Ника Дрейка. Мы еще раньше раскопали старомодный граммофон, но Кара сочла, что пластинки к нему – дико нудные. Ей хотелось современной музыки. А для меня, хоть я ничего и не ждала, он привез небольшой подарок в тонкой оберточной бумаге.

– Что это? – спросила я.

– Развернете – узнаете, – отозвался Питер.

Кара подошла ближе. Оказывается, он подарил мне маленький золотой портсигар. На внутренней стороне крышки имелась надпись: «Для Фрэнни, ради прямоты и несокрушимости. С любовью – П.».

– Что это значит? – спросила Кара за моим плечом.

Я рассмеялась, в кои-то веки раскусив шутку.

– Так, пустяки, – ответил он.

– Я не понимаю, – ледяным тоном произнесла Кара.

Он приобнял ее одной рукой:

– Ты же знаешь, у Фрэнни в кармане сигареты вечно ломаются и мнутся.

– Чудесно, – сказала я. – Но как вы устроили, чтобы вам так быстро сделали гравировку?

– Мне кое-чем обязаны в одной лавочке в Мейда-Вейл [30] Мейда-Вейл – один из дорогих районов на западе Лондона. .

Когда все подарки оказались распакованы, я пожелала им спокойной ночи. Закрывая за собой дверь, я уже слышала, как они разговаривают на повышенных тонах. На сей раз ссора длилась недолго. Грохнула одна дверь, потом другая. Пока я чистила зубы, в трубах зашумела вода: подо мной наполняли ванну. Сплюнув в раковину и прополоскав рот, я без всяких размышлений сняла половицу.

Питер, опираясь ладонями о края раковины, минуту-другую изучал себя в зеркале, которое недавно принес из музея. Я оторвалась от окуляра, когда он стал расстегивать рубашку, а потом снова наклонилась к трубке и увидела, как он идет к двери ванной, придерживает ручку, словно стараясь не издавать звуков, и осторожно поворачивает ключ в замке. Вернувшись к зеркалу, он встал к нему боком, втянув живот и положив на него руку, а затем с улыбкой вскинул обе руки, принимая позу чемпиона. Он снял остатки одежды. Мне следовало отвернуться, но я не стала. Я продолжала смотреть. Я видела, как он опускается в ванну.

Я могла разглядеть волосы у него на груди, пенис, покачивающийся в воде, колени, торчащие над ее поверхностью. Оглянувшись через плечо на дверь, словно чтобы удостовериться, что она действительно заперта, он закрыл глаза, и его рука скользнула вниз. Мне и тогда следовало отвернуться, но я не стала, я не могла. Я думала о том, что рассказала мне Кара в лесу за обелиском: что у Питера с ней не получается эрекция. Его кисть двигалась, и я изучала его милое лицо, его чуть приоткрытый рот, его полные губы. Он не спешил, но я все смотрела не отрываясь. Я видела, как его движения ускоряются, как морщится его лоб, как его ступни бьются о край ванны. И в этот самый момент, когда это уже вот-вот должно было случиться, когда я сама видела, что это вот-вот случится, в это мгновение, когда я смотрела на его лицо, глаза его вдруг распахнулись, и он поглядел на центральную точку потолка, вверх, на меня, глядящую вниз на него. Я была уверена: каким-то образом он знает, что я там. Я не сомневалась: он сообщает мне единственным возможным для себя способом, что со мной у него будет по-другому. И я поняла, что он любит меня и что он знает: я тоже его люблю.

В ту ночь я, лежа в постели, представляла себе Питера, Кару и Финна в глубине моря. Я видела, как их спокойно несет морское течение. Апельсины, которые Кара перед отплытием купила в бакалее, безмятежно проследовали мимо, слегка подскакивая, как шары жонглера. Страницы «Пути женщины» лениво перелистывались в волнах. У жестянки с мукой соскочила крышка, выскользнула черно-белая фотография толстушки, жены Питера, и, покачиваясь, стала опускаться на дно, и лицо на снимке постепенно темнело. А затем среди всего этого я увидела корову: огромная и белая, она прыгала, лягаясь задними ногами, но выходило словно в замедленном кино. Ее рот был открыт в долгом неслышном мычании, и хвост задран, точно ее выпустили на пастбище после зимнего заточения. Я заставила их двигаться – Питера, Кару и Финна, выстроила в вертикальную цепочку, где ребенок оказался ближе всего к поверхности, а Питер в самом низу. Я обхватила Финна за лодыжку, и он замахал своими пухлыми ручками. Я заработала ногами, словно крутила педали велосипеда, и Питер, постепенно уменьшаясь, скрылся где-то подо мной, а корова и апельсины растворились в сумраке. Я выпустила младенца и, подняв взгляд, увидела сквозь голубые слои воды, как он возносится вверх, к свету.

Выходные прошли, но мы даже не заметили, что это выходные. Мы ели, мы пили, мы курили. Все остальное время мы торчали в музее и рылись там в вещах, словно на собственном чердаке, куда не заглядывали двадцать лет. Случайно обнаружив пачку веленевой бумаги для письма и конверты с вытисненным на них гербом Линтонса (три апельсина на щите), я утащила все это к себе. Потом мы нашли чайный сервиз и небольшой комод.

В коробке с надписью Images d’Épinal [31] Эпинальские картинки ( фр .) – ярко иллюстрированные листки (лубки) с сюжетами для детей и взрослых, печатавшиеся с 1800 года во французском городе Эпиналь Жан-Шарлем Пеллереном, в настоящее время имеют коллекционную ценность. Кара нашла пятьдесят неразрезанных картонных листов для моделирования, к которым не притрагивалась рука ребенка. Она вытащила коробку наружу, к портику оранжереи. Картинки изображали знаменитые итальянские здания: собор Святого Петра, Пизанскую башню, Колизей, палаццо Питти. Картон пожелтел, краски выцвели, но она все равно вырезала каждый кусочек, согнула все выступы, склеила фрагменты друг с другом. Работала она неаккуратно, края получились неровные, зазубренные. В наборе имелись двухмерные фигурки людей, чтобы помещать их рядом со строениями: толстый священник с обращенным ввысь взором и сложенными за спиной руками, мать с двумя детьми, одинокая женщина в длинном платье. И все они улыбались. Иногда неосторожные ножницы Кары отстригали кому-нибудь голову или ноги. Она увлеченно занималась этим не меньше двух дней, и вскоре ступеньки оранжереи от дверей до цветника превратились в маленькую Италию, полную трехмерных картонных строеньиц.