Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

— Спасибо!

— И тебе спасибо, Сэт, — дело не в этом. Я о другом. Мы с тобой товарищи, и в этом смысле оба учимся в одной школе, и школа эта — странная наша… и страшная, страшная, Сэт!.. эта наша экспериментальная жизнь… Понимаешь, я просто кожей ощущаю иной раз это отторжение от нее. В такие минуты, как сегодня — особенно… Понимаешь, мне очень тепло и хорошо, когда я чувствую искренность и простоту… понимаешь?.. Искренность, которой несколько тысяч лет… сердечную простоту, которой — века и века. Но я ведь к ним припадаю, как к роднику, еще и потому, что мне вот как, — он почти яростно провел рукою по горлу, — вот как, Сэт! — надоела эта наша искусственная, синтетическая , как нейлоновая рубаха, мораль… Или ты об этом — еще никогда?

— Наверно, больше пока — душой…

Он направил на меня палец:

— И когда произойдет-таки окончательное отторжение, Сэт, наше общее спасение будет лишь в этом, поверь — я предсказываю!.. Запомни это: я, историк, предсказываю это — спасение наше будет в возвращении к народной нравственности… Лишь бы мы не успели ее забыть! Потерять…

«…НАЙДУТ ДВА ТРУПА— мелькнуло вдруг у меня. — УБИРАЙТЕСЬ ВОН! НЕ ВЗДУМАЙ…»

— Да, — сказал я, — да… Это действительно интересно…

— Посели в себе! — приказал он. — «Адыге хабзэ»… Ты чем-то расстроен… опечален?.. Ну хорошо. Я потом попробую предложить тебе какой-то порядок, — как будто слегка успокоившись, а больше, может, остыв от своих непростых речей, сказал Вильям. — По прочтении всего, что мне дали в Майкопе… Но одну штуку я тебе сейчас дам — она совсем небольшая…

Оленин наклонился над столом, приподнимая книжки, достал сложенные вдвое листки… Я развернул страницы, сколотые вверху давно поржавевшей скрепкой. В глаза бросился крупный заголовок:

«ПЕРЕД НАЦИОНАЛЬНОЙ КАТАСТРОФОЙ»

— А?! — спросил Оленин, когда я все еще стоял, глядя на бумагу, а на самом деле соображал, что же мне сказать ему… Как мне ему сказать?! — Прочитаешь — поговорим.

Бывает же так: не скажешь почему-либо сразу, а после ловишь момент, чтобы сказать, но возможность сделать это искренне, без натяжки все отдаляется и отдаляется, а твоя мелкая оплошность начинает тебе казаться уже чуть ли не злым умыслом… Так и тут.

Когда я спустился вниз, мне встретился дедушка Хаджекыз. По его виду я почему-то решил, что он ждал меня.

— Хорошо, что я тебя встретил, Сэт!.. А то вдруг ты опять убежишь.

— Я тебе нужен, тэтэж [4] Дедушка. ?

— Да, очень нужен… Стар становлюсь! — приподнял он одну руку — вторая осталась на его кизиловой палке. — Или память уже подводит?.. Начало пословицы помню, а… как дальше?

— Что за пословица?

— Ну, эта! — небрежно сказал он. — Если в тебя кинут камнем… э?

— Ответь сыром, тэтэж…

— Вот! — сказал он. — Очень мудрая пословица, не находишь?.. Хорошо, что ты не забыл ее там, где, наверно, очень много камней и совсем нет такого, как у нас, сыра, э?..

И я невольно рассмеялся:

— Это уж точно!

Дедушка Хаджекыз положил на палку и вторую ладонь, расправил плечи и приподнял подбородок. Вид у него сделался очень значительный, почти торжественный:

— Объяви нынче всем уважаемым людям, что завтра в честь дальнего гостя, но близкого нам человека мы…

Дедушка будто ненароком сделал паузу.

— Мы! — повторил он потом. — Мазлоковы !.. Устраиваем хачеш [5] Торжественное застолье в честь уважаемого гостя. .

— Ха-чеш?! — переспросил я с удивлением вполне понятным: не только сам никогда не был на хачеше — я даже никогда не слышал, чтобы кто-то его когда-то в нашем забытом Аллахом ауле устраивал…

— Да, — сказал дедушка Хаджекыз. — Хачеш!..

Тем, что поступил в университет и вот уже теперь скоро заканчиваю, обязан я ему, дедушке Хаджекызу…

Когда отец сказал последнее слово «нет», настолько твердое, что я бы уже и не смог, пожалуй, еще раз к разговору об истфаке вернуться, меня вдруг поддержал он.

Он незаметно возник тогда в моей комнате. Неизвестно почему оборачиваюсь, а он сидит себе на табурете около стеночки, недалеко от двери… Ладони одна поверх другой лежат на кизиловой его палке, но локти не висят, а слегка приподняты, так что обе руки словно подчеркивают и ширину развернутых плеч, и то, как ровно он держит голову, как строго приподнял подбородок…

Интересное дело: никогда не помню его кряхтящим либо расслабленным — всегда такой: сухой, жилистый, крепкий, с высокой шеей и слегка оттопыренными ушами, с крючковатым, чуть, может быть, бо́льшим, чем полагается на одного, но тонким носом, с глубокими глазницами, упрятанными под мощные надбровья… У адыгов есть такая пословица: спрятать что-то, скрыть в своих бровях . Какое-то слово, тайну… Так вот, было где у дедушки Хаджекыза прятать — не брови, а два крыла, правда, уже не совсем черных — слегка с серебром.

Усы у него были сплошь серебряные, но очень густые, и почти такими же густыми оставались волосы, которые еще давным-давно раз и навсегда остановились в росте: зачем, в самом деле, расти, если Хаджекыз никогда не расстается с войлочной шляпой такого же, как и волосы, пепельного цвета… Но главное, конечно, — темно-карие дедушкины глаза. Хоть и пытался он глядеть мягко, смиренно даже, во взгляде у него нет-нет да и возникал вдруг такой острый и такой загадочный блеск, что я однажды о нем подумал: было у него не только где скрывать — было еще и что .

Заметил, что я увидал его, и молча встал.

Друг друга понимать с полуслова мы с ним привыкли давно — да что там: с тех пор, как я помню себя, и научились…

Встал я со своей кровати у окна и пошел за ним.

Во дворе он остановился около чувала с рушеной кукурузой. Это был даже не чувал, а матрас, только полос на нем для этого не хватало, а по размеру такой же, если не больше… Чувал этот, который купили несколько дней назад, стоял себе на попа в углу сарая — так получилось, что я всего несколько минут назад в сарай случайно заглянул и хорошо помню, что он был там… Неужели дедушка один вынес его оттуда? Чтобы мы вдвоем теперь его на место поставили…

Когда поговорить нам надо было по мелочи, он и работу подготавливал соответственно небольшую: в цыганскую иголку вдеть дратву, подержать под уздцы лошадь, пока он посмотрит ей копыта… Нынче же, выходит, разговор предстоял нам нелегкий…

— А скажи-ка, Сэт! — начал дедушка, когда мы снова поставили мешок на попа в том же углу сарая, где он только что стоял перед этим. — Можешь ответить мне на один серьезный вопрос?..

— Угу! — сказал я и закашлялся — все еще не мог отдышаться.