Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Скромность у адыгов ценится очень высоко, но ничуть, пожалуй, не меньше ценится и то, что называем естеством. И ценится понимание этого и деликатное к этому отношение, которое, бывает, и грубовато прикроется безразличием, либо — наоборот — вниманием, в такой замысловатой форме выраженным, что тут обо всем другом забыть впору, пока будешь до сути добираться…

Язык, которым говорят и во время ухаживания, и особенно во время сватовства, тоже не так-то прост… Думаете, парень, выпивший стакан воды, перед этим так и сказал: «Дайте мне, пожалуйста, попить?» Э-э-э!.. Ну, или по-нашему: а-е!..

Он примерно так скажет: «Так сильно в печке горит, что сажа может загореться, а то и весь дом!»

А девушка может ответить вопросом на вопрос: «Думаешь, стоит слегка погасить огонь?..»

«Что ж, можно, пожалуй, и погасить!» — как бы соглашается парень.

И только в результате таких вот непростых переговоров, которые другой раз, к веселью собравшихся, могут тянуться чуть ли не часами, появляется этот самый стакан холодной воды…

Сперва, пока не задумываешься, это кажется тебе естественным… А что, мол, разве бывает как-то иначе?

После, когда поживешь, как я, вдалеке от родины, это может показаться даже смешным, и только потом…

Потом, когда я в Ленинграде первое время часами лежал навзничь на своей койке в общежитии и думал о Суанде, вообще обо всем, что с нами тогда произошло, я вдруг понял: да ведь неплохо, когда эти разговоры длятся часами — пусть длятся они по всей моей Адыгее, у всех очагов зимой и под виноградниками в беседках жарким летом и осенью!.. Пусть поможет этому Аллах — чтобы они длились и длились… Ведь так, наверное, будущие муж и жена учатся понимать друг друга?

Гордым движением головы Тагангаш вдруг откидывает свои роскошные волосы и слегка откидывается сама — вид у нее опять становится вызывающий.

— Послушай, Сэт! — говорит она по-адыгейски. — Сосватай меня за него, а?

Глаза у нее и невинны, и одновременно бесстыжи, но и за тем и за другим такая вдруг прорывается боль…

Вообще-то могла бы кричать потише: вон как насторожилась нанэ… Делает вид, что ничего не слышала, но как ей хочется и еще что-то по этому поводу услышать!.. И по лицу видать, что слова молодой соседки ей по душе: прямо-таки не может скрыть радостную улыбку.

Я невольно обвожу взглядом и наши дворы, и огороды за межой; а больше никто не слышит?.. Выходит, волнуюсь за Тагангаш больше, чем она сама за себя?

— Если хорошенько попросишь, — негромко отвечаю русским выраженьем по-адыгейски.

— Я тебе за это сказочку расскажу! — смеется Тагангаш.

— Добрую?

— Это ты сам решишь… Знаешь, о чем?.. Как птица кричала и билась в клетке, дверца которой была открыта…

— Открыта?.. Дверца?

— Ну да… дверь, Сэт!

— Что она там, что? — прямо-таки бросается к окну Кызыу. — Это о нашем госте соседка говорит?

Оленин поглядывал то на меня, а то на Кызыу.

— Тагангаш хочет как-нибудь сыграть для нас, — сказал я. — Для вас, Вильям Викторович…

Ну, что я — плохой переводчик?

И тут меня вдруг снова кольнуло: «БУДЕШЬ КОПАТЬ ДВА СКЕЛЕТА — НАЙДУТ…»

Все старался не думать о записке, но как о ней не думать?

Я ведь за него действительно отвечаю, за Вильяма… Хоть по адыгским законам, хоть по русским — да хоть по каким!

— Тогда будем надеяться на Сэта? — спрашивает Вильям Тагангаш. — Пусть он устроит нам такой праздник!

— Хорошо, мы с ним договоримся, — машет мне рукой Тагангаш. — Слышишь, Сэт?.. Ты у нас будешь отвечать за праздник. Вечер адыгейской народной песни, так? Смотри, Сэт, не подведи!

Она по-городскому покачивает ладонью — мол, чао!.. Подхватывает ведро с помидорами и, петляя между кустами, идет к дому. Тагангаш так изгибается, бедная, что очень хочется броситься вниз и помочь ей, такой тоненькой, такой слабой…

Гляжу на Вильяма Викторовича и невольно вдруг вижу, что он испытывает примерно такое же желание.

— Он говорит, ему все нравится, — быстро начинает говорить нанэ по-адыгейски. — Особенно молоко — говорит, корова у нас хорошая… Я сказала ему: нравится корова — отдам корову, такой обычай — пусть везет далеко в свой город и там пьет с сестрой вкусное молоко… А, может, он собирается жениться?.. Это будет мое приданое для него. Пойдут детишки — будут пить наше молоко… А, может, корова, которую я ему подарю, останется в нашем Шиблокохабле — он сюда переедет?.. И я буду за его коровой присматривать. Вместе со своими. Такую невесту ему найдем — да вон хоть наша соседка, ы?.. Чем не пара — так раньше всегда женились: чтобы она моложе, он — старше!.. Ты скажешь это ему?.. Скажи, как надо, тихонько, а я пойду…

Нанэ уходит, я начинаю как можно деликатнее это переводить… Она ведь наверняка так долго все это говорила ради одной своей заботы: наша соседка . Насколько нанэ не любит Пацана, настолько хорошо относится к Тагангаш. С их матерью она не только соседилась, как принято у русских говорить — очень дружила. И дружбу эту перенесла нынче на Тагангаш.

Пытаюсь говорить как можно шутливее, но Оленин на этот раз не принимает моего тона: черты его становятся все мягче и мягче, серые глаза заметно влажнеют.

— Позволь вернуть тебя к «Адыге хабзэ», — говорит он вдруг, когда я заканчиваю пересказывать, что тут пыталась сообщить ему наша нанэ. — Мне хотелось, чтобы ты уже сейчас начал размышлять… посели это в себе, а?.. И пусть живет, зреет. Потом ты поймешь, как это важно… Понимаешь, я только что приехал. Я, считай, только два дня назад увидел твоих — дедушку, маму, отца, братьев… вообще всех, кого успел тут увидеть… Второй раз я вижу вашу соседку — первый раз увидел мельком. Первый раз говорил с ней. Но ты понимаешь, Сэт… У меня было совсем другое детство — но я как будто вернулся в свое детство. У меня другая родина — но я как будто вернулся на родину… Мне кажется, я так понимаю тут всех, а они понимают меня. Но это ведь еще и потому, что я понял кое-что из вашего этикета… Мы к этому еще вернемся, вернемся!

Он вдруг неожиданно смолк, прищурился и даже желваки заходили на посмуглевших за летний сезон скулах. Молчал, но явно что-то хотел договорить…

— Хотите сказать — вернемся к этой теме?..

Его словно прорвало:

— К обычаям!.. К традициям народным… К лучшему из того, что в них тысячелетиями было накоплено… В них — наше спасение!.. Ну, для чего мне, извини, этот кодекс строителя коммунизма, если есть такое великое нравственное богатство. И ведь в каждом народе, ты понимаешь?.. В каждом.

Оленин протянул ко мне руку.

— Может, я слишком круто?.. О моральном-то кодексе?.. О коммунистическом? Ты уж, Сэт, правильно пойми. Мы с тобой — ученик и учитель. И все, что знаю, я постараюсь передать тебе… насколько это вообще возможно. Но мы с тобой еще и товарищи — мне кажется так…