Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

— Да! — поддержал я радостно. — Это так, так!

— Сэт! — сказал он вдруг тихо и очень по-дружески. — Вот где клад, Сэт!.. В этих книгах, сборниках, статьях, рукописях… в записях воспоминаний стариков — тут чего только не дали мне с собой ваши историки!.. Если выбрать отсюда все, что касается этики… Ну, понимаешь?.. Свод правил и отдельно — как бы хрестоматийные примеры… сборник историй, а? Бывших и не бывших. Но таких, что люди хотели, чтобы они были …

Раздался робкий стук в дверь, она начала приоткрываться медленно-медленно. Еще не показываясь, Кызыу, нанэ, еле слышно спросила по-русски:

— Куам можна?

Ой, мама-мама!.. Ей, нанэ!

Я ее не понимаю, когда она по-русски говорит: бедный Вильям! Он и вовсе ничего не разберет.

— Да, конечно! — быстро откликается Оленин.

— Входи, мама! — поддерживаю я его по-русски. И для верности добавляю по-адыгейски — Двери открыты!

В комнате сперва появляется тарелка, на которой лежит очень большой розовый помидор — он один занимает ее почти всю. Когда мама прикрывает за собой дверь, она тут же берется поддерживать тарелку и второй рукой — невольно кажется, будто это не потому, что так полагается подать гостю угощенье — двумя руками, а потому, что одной рукой тарелки не удержать: такой гигантский, и правда, этот помидор.

— Ай, Сэт, скажи нашему гостю, что этот помидор называется «Бычье сердце», но наше сердце становится таким же большим и делается очень открытым, когда в доме дорогой гость!..

Я пытаюсь все это достойно перевести. Вильям Викторович, держа тарелку в одной руке и другую приложив к груди, все кланяется маме, потом просит:

— Переведи, пожалуйста, Сэт: пусть в вашем огороде, Кызыу Адамовна, уродится столько больших и сочных помидоров, что пришлось бы позвать родных и соседей — собрать их!

Я перевожу, заранее посмеиваясь, а когда заканчиваю, мама и в самом деле сперва закрывает ладошками глаза и счастливо смеется, а потом убирает руки и спрашивает меня почти с испугом:

— Аль, Сэт, откуда он по-нашему знает?!

— Вильям Викторович не знает по-адыгейски…

— Откуда знает, что так надо говорить?!

Конечно, мне это приятно — чего там!.. Всем бы нам, и правда, переводить такие добрые слова, всем бы нам только такие вещи и растолковывать!.. И я, конечно, важничаю чуть-чуть, когда передаю маме то, что говорит Оленин.

— Просто наш гость — ученый историк… И в одной умной книжке он уже успел прочитать, как у адыгов принято благодарить…

Нанэ чуть ли не с испугом протягивает палец к книгам на столе:

— И в них даже написано, что надо говорить, когда тебе дают большой помидор?!

Когда я ему перевожу, Вильям Викторович тоже смеется, весело поглядывая на маму.

Мама-мама!.. Потом она, может быть, даже решится Оленина расспросить: не для того, чтобы лишний раз поговорить о войне и пожалеть, всех сирот, оставшихся без родителей, и всех родителей, потерявших детей… К Вильяму и к его сестре, к их покойной матери у нее особенный интерес.

Как она плакала, когда я впервые рассказал ей историю Олениных!

«Неужели я тебя правильно поняла, сынок?.. У нее было четверо детей, почти ровесники, но она решила кормить только двух из четырех?.. Понимала, а-ей, что всех не прокормит все равно!.. И она кормила двух младших, да? Твоего учителя и его старшую сестренку. А двое самых старших, тоже брат и сестра, так и померли с голоду, и мать всегда плакала о них, а потом все-таки не выдержала?.. Все-таки сказала?.. Все-таки упрекнула!.. Я кормила не тех!.. Так она сказала? Как будто они, маленькие, просили ее об этом, э?!. Ей, война-война!.. Что ты сделала с людьми? Что ты сделала с этой бедной женщиной, у которой было четверо детей!.. Можно так решить, как она, ыйт?.. Можно так сделать? Но пережить это нельзя, нет — конечно, она должна была сама себе порвать сердце и умереть от тяжелых мук!»

— Ты должен хорошенько расспросить нашего гостя, а потом сказать мне, — говорит мама. — Чтобы я знала: что он любит есть?.. Что ему нравится? Что он хочет?

Может, она пытается залечить Оленину старые душевные раны — таким вот нехитрым способом…

Нанэ вдруг делает нарочно строгое лицо, очень строгое.

— И скажи, чтобы наш гость не приезжал больше один!.. Только с сестрой! Я еще не видела, но уже люблю ее, Сэт, — так и скажи!.. Пусть и одна приезжает. Так и скажи, Сэт. Мы ее очень ждем в нашем доме. Только чтобы она имела ввиду: нельзя к нам приезжать в мае, когда я буду держать уразу… Обязательно скажи про май и про уразу, Сэт.

Оленин сперва не понимает: при таком настойчивом приглашении — и вдруг условие, да еще такое строгое.

— Да-да, ни в коем случае нельзя в мае, ей! — обеими руками машет моя нанэ. — Когда держу уразу, я не только не ем до вечера, я ведь и ничего не пробую, когда готовлю!.. Могу недосолить, но это ведь еще не так страшно — хуже, если переложу и соли, и перца.

— Ты это не переводи маме, Сэт! — просит Оленин, когда до него наконец доходит. — Но нашу Аиду только в мае, только во время уразы, и можно отпустить сюда, а?.. Разве нет?

Со времен блокады Аида на еде помешалась. Отсюда кстати и ее профессия. Раз в несколько месяцев, а то, бывает, и чаще, Аида вдруг просыпается среди ночи и, не сознавая себя, бредет к холодильнику… Устраивается прямо около него и не отходит до тех пор, пока он не опустеет. Оттаскивать ее, говорит Вильям Викторович, бесполезно, станет хуже: депрессия, которая всегда потом следует, будет еще страшней и еще продолжительней.

— Нет, переведи-ка, Сэт, — говорит вдруг Вильям. — Я думаю, что именно в мае ей и надо приезжать!

— Почему далекий гость так считает? — спрашивает нанэ, как бы заранее уже ожидая какой-то своей оплошности.

— Я думаю, что в мае, когда вы не притрагиваетесь к тому, что готовите, волей-неволей вы особенно стараетесь?..

— Да, пожалуй, так, — серьезно говорит нанэ.

— А если такая мастерица, как вы, Кызыу Адамовна, да еще и постарается, а?

— Ыу! — почти постанывает моя нанэ и снова радостно закрывает руками глаза. Но прежде, чем она это делает, я вдруг замечаю, как на лице у нее разглаживаются морщины.

— Это мы тоже занесем в хрестоматию по «Адыгэ хабзэ?» — спрашиваю я Вильяма Викторовича. — Мама просто помолодела от ваших благопожеланий!..

— Так ведь для того они и существовали, чтобы, выслушивая их, люди молодели душой! В этом как раз и есть сила этикета… Ты, Сэт, не смейся, ты готовься, я ведь это очень серьезно тебе говорю… Или мой научный авторитет для тебя, выходит, — ничто?.. — Опять начинает профессор насмешничать. — Тогда подумай о практической пользе, Сэт: ты только представь, что хотя бы в одном случае из ста кто-то, прочитав твою адыгскую хрестоматию, уже не скажет в любимом тобою Питере: куда прешь, корова!.. Всего лишь промолчит, а, Сэт?.. Я вижу, ты задумался?