Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

«Силы бесплотные…»

Не они ли со мною рядом?

Но как мне спокойно, как уютно, как радостно было стоять посреди этой древней деревянной церквушки и постоянно ловить скрип половиц!..

Я твердо знал, что я тут не один. Что тут я — как свой среди своих.

«Входите, ей! — шептал я про себя, уже не оборачиваясь на скрип. — Если что, потеснюсь… кеблаг [37] Приглашение: добро пожаловать. … Всем хватит места!»

Может быть, эта необычайность моего положения рядом со старым батюшкой, неукоснительно исполнявшим службу по полному, как я понял, чину и почти в полном одиночестве истово и горячо творившим молитву, — может, это она, нереальность всего происходящего, кольнула вдруг сердце острой жалостью: как мало осталось от России!

Батюшка снова медленно закрыл за собой резные врата, но почти тут же открыл их и вынес что-то вроде обтянутой желтой материей конторки. Я сделал движение, которое означало, что готов помочь ему, и старый батюшка понял это, но снова почти неуловимым жестом освободил меня и от этой обязанности. Вынес толстую книжку, надел, наконец, очки и с нарочитой строгостью поглядел на меня поверх выпуклых стекол.

— Недавно мы чтили память святых первоверховных апостолов Петра и Павла. А сей день чтим память ревнителя православия князя Андрея Боголюбского!..

Теперь я стоял буквально напротив старого батюшки, и мне ничего не оставалось, как не спускать с него внимательных глаз. Но почти бессонная ночь, проведенная в лесу, и навевающий спокойствие и благость запах ладана, которым священник посчитал нужным меня обильно окуривать, пожалуй, сделали свое дело: временами я отключался и тогда уплывал в какие-то полузнакомые дали…

И вдруг голос священника вернул меня к действительности:

— Благоверного князя, — сказал он, как показалось мне, громче обычного, — погубили, сговорившись, между собой жидовин и кабардинец…

Одиннадцатый век! Считай, начало русской государственности… Из какой дали все это тянется, из какой полутьмы веков!

Но разверзлась не только глубина прошлого — распахнулась вдруг высь у меня над головой.

Кто-то и в самом деле бесплотный, спускался ко мне… Как пишут в старых книгах, нисходил . Потом невидимое движение закончилось и обратилось в явственный, хоть и неслышный тоже, голос: «Спаси Господь, что пришел. Спаси Господь, Сэт!.. Ты приходи иногда… Помнишь Хашхону?..»

А на Хашхоне, в те редкие минуты, когда мне удается посидеть на бережке, вырвавшись из Майкопа, я вспоминаю теперь старенького батюшку: как он кормил меня в своей бедной избе, а я все торопился рассказать ему об Оленине… Как я уснул потом на телеге, когда сидел на скамейке в передке рядом с батюшкой — как когда-то с дедушкой Хаджекызом…

Мы все ехали, ехали, и я, отняв свою голову от батюшкина плеча, услышал его такой искренний, такой радостный голос:

— Вот и хорошо, что поспали!.. Ох, как все на свете славно по Божьему промыслу устроено!.. Теперь я буду молиться за вас, покуда жив. А отойду от земных трудов, я и оттуда помогать в делах ваших стану!

Приподнял совершенно белую бороду, кротко глянул вверх и перекрестился:

— Славно все устроено, славно!

У меня будто пелена спала с глаз и на душе вдруг сделалось светло и легко: выходит, в старой церквушке я еще толком не понял ничего, главное только теперь до меня дошло!

«Как мало осталось от России!» — подумал я тогда.

А тут вдруг так явственно открылось: как много!

А на Хашхоне тогда все как-то неладно началось и очень грустно закончилось…

То ли это Пацан уговорил Арамбия Хачемука приехать в аул, то ли Арамбий сам попросил своего шиблокохабльского друга составить компанию, но однажды в полдень у нашего двора выстроились три «волги»: две белых, Арамбия и Калаубата, и третья какого-то неопределенного зеленовато-серого цвета — ее, как мне с усмешкою объяснил Пацан, прислал Биболет.

После похорон отца я все еще никак не мог прийти в норму, настроение у меня сто раз на дню переменялось, и, чтобы не наговорить Пацану чего-нибудь лишнего, я только махнул рукой: его дело, в конце концов!.. Если Арамбий старался для Оленина, к которому хотел потом в Питере обратиться за помощью — он прямо об этом предупредил, как любит Оленин говорить, «с солдатской прямотой», — то Калаубат наверняка пытался поддержать меня в эти дни — другое дело, что и поддерживал он по-своему. Как умел. Вернее — как считал нужным… Ну, да на то ведь он и Пацан!

Я первый вышел на улицу, и тут услышал, как Пацан отчитывает пожилую женщину с другого конца нашей улицы:

— Ты соображаешь?.. Мне надо везти русского профессора, а я его брошу и повезу твою внучку к зубному врачу! Что у нее — ног нет?

— Она дороги от слез не видит, Калаубат! — сказала женщина, явно пытаясь разжалобить Пацана.

— Вот ты и покажи ей. Дорогу…

— Я тоже плачу, когда вижу, как ей больно!

— Я же тебе сказал: везу русского ученого!

— Если он ученый, он что — умеет ездить в трех машинах сразу? — насмешливо спросила она уже другим тоном — Тогда разреши мне, Калаубат, остаться и поглядеть: как он это сумеет сделать?

— Слушай, ыйт! — разозлился Пацан. — Если не ошибаюсь, ты уже четвертый раз просишь меня отвезти твою внучку к зубному врачу!

— Но ты ни разу так и не отвез! Я думала, у тебя сердце — как у всех остальных людей, Калаубат!.. Пришла первый раз, ты только начинал грузить свои помидоры, но сказал: «Много загрузил! Не разгружать же теперь?..» Пришла второй раз и сперва заглянула в твою машину, она пустая была, но ты…

Голос у Пацана сорвался:

— Хватит, я сказал!

— Может, я бы отвез девочку? — по-русски спросил парнишка, давно уже вылезший из последней «волги».

— По-адыгейски знаешь? — спросил Пацан.

— Дружки у меня… маленько знаю!

— Пусть отвезет! — вмешался я. — Спасибо тебе: отвези!

— Еще чего! — Калаубат взвился так, будто я его попросил о чем-то невозможном. — Ты сам ему права вернешь?!.. Или Биболет?.. А Биболет ясно сказал ему: сопровождать русского профессора!

— Ты что это? — начал было я. — Хочешь и в самом деле сказать…

Но теперь Пацан буквально взмолился:

— Тише, ыйт!.. Не забывай, что у тебя гость!

Оленин и Арамбий уже вышли из-под виноградного полога возле дома, уже приближались к забору — я невольно смолк.

Но как мне было тоскливо, когда, сидя с Пацаном во второй машине, я нет-нет да и оглядывался на третью!

Парнишка ехал один, а над задним сиденьем лежали четыре шляпы — все дорогие, все новенькие…

Ничего, что все четыре принадлежали Пацану — специально достал из своего гардероба, чтобы люди понимающие кое-что оценили… Кому надо в ауле — поймет! Сам не увидит — ему передадут. Уж что-что, а это сработает без осечки.