Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Я слушал дедушку, и в меня вселялось странное чувство: где все это происходит?..

Неужели действительно в нашем давно забытом богом Шиблокохабле, где на соседней улице тлел, оказывается, и тлел подожженный когда-то совсем в другом месте бикфордов шнур длиною в несколько лет…

— И Урусбий знал, где лежит револьвер?

— Пистолет! — деловито поправил меня дедушка.

— Знал, где пистолет?

— Еще бы, бисмиллях!.. И Нура тоже знала — Урусбий предупредил ее на тот случай, если самого его вдруг не окажется дома.

— Как чувствовал?

— И правда — как знал… Но Нура очень боялась всего этого, и Урусбий на всякий случай вытряхнул из патронов порох и снова загнал их в обойму. Но Даут не тронул ее…

— Обойму?

— Даут, видно, понял, что младший хочет перехитрить его. Но он был боевой офицер… Настоящий разведчик, да. Он ведь не отсиживался в тылу — сходил на войну!

— Сходил?

— Сходил и вернулся, да. Ему повезло. Два ранения и оба — в мякоть… Но это заставляет о многом подумать, ей — когда ты ранен!.. И он думал, Даут. Он вообще много думал… конечно, он много думал, и его можно было перехитрить в других делах, но в этих нет — никогда, и он отдельно держал один-единственный патрон…

— Нура сказала?

— Что Нура?.. Разве она поняла что-нибудь?.. Она только услышала несильный хлопок: он не хотел ее напугать, поэтому забрался в катух, где у них обычно барашки, и плотно прикрыл дверь…

Меня все не покидало ощущение нереальности происходящего… Это тут?.. У нас? Звучит выстрел, который должен был прозвучать когда-то очень давно… В овечьем катухе спущен курок, который должен был ударить в городской квартире за много километров отсюда. На много лет раньше…

— Хотя бы в комнате, — сказал я. — Овечий закуток… катух!

— Об этом он думал меньше всего, — укорил меня дедушка. — О том, где тело будет лежать… Он думал о душе!.. А ее он сохранил. Огонь и железо…

— Огонь, тэтэж…

— Огонь в душе. Потом ты это поймешь, — печально сказал дедушка Хаджекыз — Все это и есть Тлепш … Огонь в душе. И железо в ней. Крепость железа… сталь! И он нам доказал это. Одним-единственным патроном, который для этого и оставлял…

Среди ночи ударили в лемех — мне показалось, в ту единственную минуту, когда я наконец уснул. Зато теперь я никак не мог выплыть из полузабытья: карабкался и обрывался обратно, — в сон, и снова карабкался. Усилия мои были так ощутимы, что первым делом потом я отер с лица пот…

— Ты?! — с удивлением спросил в сенях дедушка.

— Я, Хаджекыз!

Очень знакомый голос… кто это?

— Проходи, проходи…

— Я подумал, если у них висит железка, прийти можно в любое время!

Голос у дедушки стал слегка виноватым:

— Так бы оно и было, да!.. Но ты же знаешь: у нас черные дни.

— Я был тогда на кладбище, Хаджекыз…

— Я видел, Осман…

Осман?!

Невольно я потряс головой и начал подтаскивать подушку повыше… Не к дедушке же он пришел, Осман Челестэн! Ясно, что ко мне, если по лемеху ударил!..

Лемех! Ведь это он и должен был выдать Османа!.. Глухим своим звоном предупредить, что в дом хочет войти недостойный или злой человек… Как он звучал, лемех?

Задним числом я словно пытался теперь поймать улетевший в ночную глубину звон лемеха… Не забыть бы спросить потом у дедушки — не забыть!

Но почему мне кажется, будто проснулся от очень чистого и ясного звона?.. Может, это мне только приснилось?

— Не приподнимайся, сын Мазлоковых…

Он ведь знает, как меня звать… Почему же сын Мазлоковых ? Чтобы нашу фамилию произнести?.. Фамилию рода ?

Что он этим хочет сказать?

Внимательно поглядел на меня дедушка Хаджекыз. Ясно — спрашивал: побыть мне тут?.. Помочь тебе?.. Или мне лучше уйти — как ты считаешь, ым?..

Я еле заметно кивнул ему: мол, все в порядке — можешь не волноваться за меня, тэтэж!

— Пойду подниму Кызыу — пусть придумает что-нибудь…

— Я не за тем пришел, Хаджекыз!

— Понимаю, Осман… Понимаю!

Как странно оба они выговаривают имена друг друга!.. Так странно, как будто заново учатся произносить их.

Дедушка вышел, а Осман, опершись на палку, подался ко мне лицом… Эти его густые брови!.. Совершенно прямая правая и левая, которая изгибается вопросительным знаком, как будто старик в постоянном споре с собой.

Или это не внутренний спор — не с самим собой… Что тогда?

Спор со всем остальным миром?

Так мне казалось раньше, когда размышлял над своим приходом в дом Османа… Почему тогда его глаза не колят меня сейчас?

— Наверно, ты знаешь, что раньше кузнецы всегда были еще и врачами? К несчастью, кузнечное ремесло ушло от меня… так бывает.

— От нас оно тоже почти ушло, — сказал я.

— Вместе с твоим отцом, ты хочешь сказать?

— Он ведь умел с железками… стучал понемножку молотом.

— Бирам не только это умел!

— Спасибо, Осман!

— Но есть то, что живет вечно, ты это уже понимаешь, ым? Сам дух ремесла. Для меня этот дух вошел в дерево. Как для Хаджекыза он вошел в слова… Во все то, что он умеет как джегуако. И он тоже врач — он лечит душу.

— Спасибо, Осман!

— С душой — тут сложней… это мне не всегда удавалось… Бывает, что человек не только не умеет другому душу лечить — он еще и себя ранит так, что годами потом не может отойти…

Старик замолчал, но мне показалось, что я не должен его расспрашивать.

— Один умеет одно, другой — другое… Я немножко понимаю, как лечить травой и как править кости. Я потом посмотрю, если ты позволишь…

— Конечно, Осман, я прошу об этом…

Глаза у него под его странными бровями вдруг стали такими чистыми!

— Вы говорили, когда были мальчишками: «Вот я тебя поймаю!..», «Я тебе дам!»

— Ну, конечно, говорили…

— Но ловим не мы…

О чем это он?.. Что-то знает? О тех, о ком не знаю я: кто меня ударил?.. Столкнули меня или я упал сам?

О чем он?

Глаза его слегка попригасли:

— Ты видел мою Хан?.. Старуху мою.

Я попробовал скрыть удивление:

— Видел, да… Когда приходил. Вообще — видел…

— Знаешь, какая она красавица была? Перед войной. Я ее погубил. И себя. Бывает так? Я ее погубил. Она — меня. Так бывает?

— Н-ну…

— Зато вместе мы…

Осман вдруг уронил голову и надолго задумался.

— Да, Осман? — потихоньку напомнил я о себе.

Старик молчал.

Я уже стал потихоньку ворочаться: может, кровать скрипнет? Или позвать дедушку Хаджекыза?.. О чем-либо его попросить?

— Пожалуй, расскажу тебе! — вскинулся вдруг Осман… Осман?! Он ли это? В чистых его глазах стояли детские слезы.

— Она красавица была, да… Но ведь и я… Как бывает: мне самому казалось, что я тоже — парень не промах. Но вот что: я это понимаю, а она — нет!.. Ну, хоть тресни, вот какое дело: я понимаю, а она — нет и нет!.. Вот что бы ты придумал, скажи?