Денис Коваленко - Радуга в аду

Отца тогда Вадим редко видел, можно сказать, и вовсе не видел; он, как говорила бабушка, болел и лежал в больнице, но навещать его было нельзя, потому, как он лежал в психиатрической больнице, (бабушка и не пыталась этого скрывать от внука, сама сына и отправляла).

— Твой отец болен, тебя вообще нельзя было рожать, я твоей матери говорила, она все равно родила. Таскалась сюда с пузом, все хотела, чтобы я ее прописала, и за ручку с сестрицей твоей, бог знает, от кого рожденной. Ты не смотри так на меня, я вообще никогда не врала и врать не буду. У тебя мамаша еще та девица была. Все таскалась, все прописаться хотела. На работу ко мне, к сыну на работу с сестрицей твоей и с пузом, все скандалила, что ей кормить дочь нечем. Это ж какой позор, это ж насколько нужно быть бессовестной, чтобы с пузом и с неизвестно чьей дочерью таскаться и скандалы чинить! Ты слушай, ты глазки-то не делай, я тебе правду рассказываю. Это ж надо, от больного человека требовала чего-то и еще угрожала, что в инстанции пойдет, все про сына моего расскажет, что он болен и что ее бросил. А как он ее бросил, если и не жил с ней? У нее подруга была, так они вдвоем по парням и таскались, и к сыну моему пришли и в постель к нему залезли. Сын мой начальником был, уже тогда, я его после института пристроила, а они кто? — твоя мамаша всю жизнь крановщицей, и подруга ее такая же. Что, порядочная твоя мамаша? Я все знаю, я врать не стану. — Ты злая, ты дура! — кричал Вадим, плакал и убегал. А через месяц-другой бабушка звонила и звала его. И Вадим приходил. Не хотел приходить, а все равно. Жалко было бабушку. — Ты поживи у меня, — просила, порой, бабушка, и очень просила, когда отец жил дома. — Убьет он меня, — говорила бабушка, — а мне еще тебя растить надо, чтобы ты на ноги встал, школу закончил, в институт поступил. Врачом будешь. Врачом быть выгодно, они, вон, до пенсии работают и после пенсии — до самой смерти — всё работают, и помнить ничего не помнят, а всё лечат и деньги получают и подарки. Врачом выгодно быть; ты после школы в медицинский поступишь, это решено, я помогу, на самый лучший факультет. Я о тебе забочусь, хоть ты и не любишь меня, ты все за мамашу свою заступаешься, а за меня кто заступится? Я старая, я умру скоро, и за меня заступиться надо. Я же тебе добра желаю. Вот, смотри, какие джинсы я тебе купила, настоящие, фирменные, не подделка. Я у тебя хорошая, мамаша тебе такие не купит; вот, померяй. И смотри, какую я рыбку купила, настоящий осетр, не перемороженный, свежий, ешь, он полезный, в нем фосфор. Я тебе зла никогда не желала, вот и видеокассета с мультиками, гляди, вот — все для тебя.

Вадим в новых джинсах сидел на полу, смотрел телевизор, когда в квартиру вошел отец, весь взволнованный — лишь глянул в комнату, где были бабушка и внук, и сразу в свою комнату прошел, затем в бабушкину. Слышно было, как он что-то ищет, на пол падали книги, отец ругался.

— Где?! — ворвался он в комнату. Взгляд нервный, — где? — повторил громче. Вадим оглянулся. Страшно стало. Отец зло смотрел на бабушку. Бабушка в кресле сидела, книгу читала.

— Что — где? — отложила она книгу.

— Что — где ? — передразнил отец. — А то не знаешь, что — где . Где, спрашиваю? — рявкнул он так, что Вадим, вздрогнув, пошевелится боясь, замер и, чуть не плача, сидел, все как будто все телевизор смотрел. — Вот змеюка, — издеваясь, качал отец головой, — вот змеюка подколодная. «Что — где», — дразнился он, бешено дырявя бабушку взглядом, — а то ты не знаешь. Ведь ты, змеюка, всю мне жизнь поломала. Змеюка. Говори, где! — взревел он. — Говори!

— Не знаю, родной. Что ты.

— Что ты, родной, — дразнился отец. — Всю жизнь мне поломала. Шлюха ты кабинетная. Вот внук сидит, слушает, и тебе не совестно, шлюхе-то кабинетной. Не совестно ведь, признайся, глаза-то вон — корчит. Не знает она ничего. Дурочкой прикидывается. Я же из-за тебя инвалид. Я же из-за тебя больной. Ты, Вадим, слушай. Ты все слушай. Я из-за нее на бокс пошел, потому что у меня, вон, видишь, все лицо пятнами белыми — пигментация нарушена, с пяти лет все это, меня во дворе дразнили, били, я на бокс пошел, а она отпустила, иди, говорит, постой за себя. А мне там по голове. И ты, шлюха… Помнишь, как в милицию меня сдала — увидела меня за картами, когда я твои серьги паршивые проиграл, помнишь? Родного сына, в милицию, в воспитательных целях, — и ты мне про стыд говоришь, двенадцатилетнего сына — в милицию, у-у, шалава.

— Какие слова, да матери, — качала бабушка головой.

‑Да какая ты мать. Ты же сама в милиции, я все слышал, говорила, чтобы они там меня уму-разуму поучили. А то, что меня до гола раздели и водой холодной поливали… Шлюха! Тварь! Змея!!

— И не стыдно тебе, — все качала головой бабушка. — Я всю жизнь положила, чтобы тебя воспитать, чтобы из тебя человек вышел, ничего ж не пожалела, а ты — матери, и такие слова.

— Это мне-то стыдно? Да у тебя мужа-то никогда не было. Ты же шалава партийная. Кто отец-то мой, ты хоть знаешь? Шлюха! Где деньги? Где мои деньги! — отец замахнулся.

— Что ты, сынок.

— Она деньги мои ворует. Ворует мои деньги, — говорил он сыну, точно в свидетели того призывая.

— Да откуда у тебя деньги, — не выдержала бабушка. — Ты же не работаешь. Все же проиграл. Все проиграл. Все, что я зарабатываю, все же проиграл. Я же тебя от тюрьмы спасла…

— В психушку упрятав! Где деньги, змея! Получи! — отец пнул ее пяткой в голову.

— Ой! — вскрикнула бабушка, и не испуг был в ее глазах, а только какое-то удивление. Вадим закричал:

— Папа!

— Змея! — отец размахнулся и — кулаком бабушке в лоб.

— Ой… сы… ночек, — теперь был страх, но все какой-то тихий, беззащитный и все какой-то удивленный — не верящий.

— Где?

— Нету, сыночек…

— Скулишь? змеюка. Смерти моей хочешь! Ну, на тебе мою смерть, — развернувшись, отец всадил лбом в стену, — получи! — еще удар. — На! — он развернул разбитое, окровавленное лицо бабушке напоказ, — смотри, шалава. А теперь, мне конец, — он кинулся в кухню.

— Нет! Сыночек, нет! — бабушка кинулась к телевизору, достала откуда-то спрятанные там деньги, — сыночек, вот деньги. Сыночек! Вот!! — торопилась она на кухню, в вытянутой руке сжимая пачку денег, — вот!

Отец вернулся в зал. В руке был нож, уже занесенный, готовый вспороть вены левой руки.

— Нет, — в ужасе, бабушка тянула к нему руку с деньгами, — сыночек, не надо.

— Не надо, — скорчив рожу, передразнил отец. — Шлюха партийная, — он бросил нож на пол, вырвал из дрожащей руки деньги, и, как был — в крови — вышел вон из дома.

Вадим, как сидел, вцепившись пальцами в ковер, так и сидел, все глядя туда, где отец бился головой в стену — кровавый отпечаток на веселеньких, в цветочек, желтеньких обоях. Бабушка все так и стояла с протянутой, все сильнее трясущейся рукой. Ни звука не издала. Лишь с экрана телевизора все звучала игривая джазовая мелодия, и хитрый мышонок все строил козни глупому коту.