Денис Коваленко - Радуга в аду

С тем и расстались. Отец просил заходить почаще, не забывать его, у них теперь одно общее горе — родной им человек умер, а ничто так не сближает людей, как общее горе.

На следующий день Вадим зашел к отцу. Отец встретил его спокойно. Долго сидели молча, отец на диване, Вадим в кресле.

— Как жизнь? — вдруг спросил отец.

— Потихоньку, — ответил сын, а что можно на такое ответить?

— Да-а, — вздохнул отец. — Как в школе?

— Нормально.

— А мать как?

— Ничего.

— Даже на похороны не пришла, — произнес отец в какой-то задумчивости. — Вот и вся ее благодарность. Вот такая у тебя мать. А когда надо было, бегала. Это ж надо, мама ей двухкомнатную квартиру выбила. Где это видано, чтобы по нашему времени, да двухкомнатную квартиру, и бесплатно… да-а. А она даже на похороны не пришла, — Вадим приготовился, покраснел сразу, на отца глядел исподлобья, — мать у тебя еще та змея, — не замечая сына, все в той же странной задумчивости, в сторону, продолжал отец, — ей двухкомнатную квартиру… Она же у тебя шалава была, самая настоящая, — уже глянув сыну в глаза, сказал отец. — Самая настоящая потаскуха, она же бегала за мной, как… как шавка, — все заводился он. — Как последняя шавка, ей же только одно нужно было — моя вот эта квартира. От нее же проходу не было, она же мне жизни не давала, она же меня своими детьми просто шантажировала, — отец чуть не плакал и так говорил, словно сочувствия искал. — Я же из-за нее инвалидом стал. Она же только и мечтала, как меня с мамою отравить и сюда вселиться, у-у, змея…

— Заткнись! Замолчи!! — Вадим вскочил. — Ненавижу тебя, сволочь! Ненавижу, — он выскочил в прихожую и, скоро обувшись, из квартиры.

Шесть лет прошло, шесть лет в тихой самоуничтожающей ненависти… и больше — к матери. Ненависть была особенная — ревностная. Отец сволочь… но… Разве можно… разве так можно! В гадость всегда легче верилось, в гадость так и хотелось верить. Гадость была везде, всюду . В хорошее не верилось — хотелось, но не верилось. Не внушало оно доверия, это хорошее. Не верилось, что мама вот так все для него , даже от сестры вкусненькое прятала, чтобы только сыну угодить, чтобы усыпить его бдительность, усыпить и тихо, незаметно совершать гадости … и еще на работу таскалась… с пузом, не известно от кого…

Вадим напился в тот же вечер, как от отца сбежал, с какими-то пацанами и напился. Во дворе дома, где отец жил, на лавочке сидели, водку пили. Вадим отчаянно к ним подошел и водки попросил. Те, даже с любопытством каким-то, налили ему целый стакан — граммов сто пятьдесят. Вадим выпил, и даже не поморщился.

Домой заявился и матери с порога: «Не лезь ко мне, потаскуха, — отпихнул ее, — ты мне отвратительна, шлюха». Его вырвало. Рвало, выворачивая — с непривычки, и больше от ненависти. И страшно стало, противно, что матери такое сказал. Плакал, просил прощения, навзрыд. Вдруг утер слезы, спросил:

— Он, правда, мой отец?

— Правда, — негромко ответила мама.

— Почему!! — вдруг вскочив, он бросился лбом в стену. — Не — На — Ви — Жу…

Очнулся к полудню, раздетый, в своей постели. Все вспомнил. Умереть захотелось. Повеситься, в окно выброситься, подохнуть, сдохнуть… как тварь! И сестра яду добавила — бойкот ему объявила — пожизненный, и отказалась от него, как от брата, так и написала в записке и на подоконнике, возле изголовья его кровати оставила:

«Ты мне больше не брат, можешь уходить к своему папеньке. Я тебя ненавижу», — и без подписи; от презрения подпись не поставила.

Вадим не повесился и из окна не выпрыгнул (хотя и очень тянуло, тем более, когда за окном поле — бескрайнее, манящее, а под окном блоки и прочий строительный хлам, но отвращение пересилило, и еще страх: видел он одного, еще там, в общежитии, выпрыгнул, пьяный был: война, пауки, он и прыгнул, как раз с пятого этажа, теперь отец с матерью на руках его к подъезду выносят, чтоб хоть на воздухе посидел, хоть сидеть может, радуется, что сидеть может, рассказывает — какое это удовольствие, сидеть самому). Страшно. И с сестрой Вадим помирился; сама сестра и помирилась, мать настояла. И с матерью Вадим больше не заговаривал, совестно было, и, опять же, страшно, но теперь по-другому страшно — что мог такое — что мама заплакала… Мама сама с ним заговорила, после уже, Вадиму шестнадцать исполнилось. Он уже и не помнил, что поводом стало. Только одни они были, и мама обняла его.

— Плохая я мать, — негромко сказала это, — плохая, что позволила к ним ходить. — Помолчала. — Но я же видела, как тебе хотелось. Да и… — она закусила губу, — все таки… Но бабушка она тебе. Другой-то бабушки у тебя нет. И отца другого не было. Ведь должны же быть бабушка и отец.

— А у сестры? — вдруг спросил Вадим. Мать вздрогнула.

— Людочка их сама по себе ненавидит, не меньше, чем они ее. С Людочки ведь все и началось. Они считают, я ее специально родила. Они же… они меня и в больницу уже привезли, чтобы я Людочку убила… А мне там так плохо стало, как представила…

— А зачем ты… и меня еще родила? — через себя, покраснев, спросил Вадим.

— Так любила я его … и до сих пор, наверное… Хотела, чтобы если не он, то хоть сын у меня будет такой же… черненький, высокий… — Вадим отшатнулся, вырвался. Он был не черненьким и не высоким, он был как мать — моль бледная , как бабушка говорила. — Сыночек! — мама притянула его к себе. — Прости меня, сыночек, плохая я у тебя, плохая я мать. Прости меня. Я же любви хотела, семьи, обычной… как у всех. Он, знаешь, какой твой отец был красавец, такой, что дух захватывало. Когда любишь, ничего же дальше этой красоты не видишь. Не видела я ничего. Прости меня.

— А зачем ты за квартиру ходила, унижалась, зачем было…

— Не за квартиру я, за семью, за вас. И эту квартиру, что бы твоя бабушка там не говорила, не она нам подарила, не она поспособствовала. Я заводу двадцать лет отдала, с пятнадцати лет на заводе, с самого училища. Квартира эта служебная, льготная, я ее десять лет ждала, сама все пороги, все кабинеты обивала, молила. Вымолила. Она же, квартира, не наша, она же заводу принадлежит. Но не отнимут ее, мы ее просто ни продать, ни обменять не можем; но нам это надо? Так что не бабушка нас облагодетельствовала. Хотя и говорила, что без ее слова не обошлось. Может и так. Но я… я двадцать лет… двадцать лет в этой кабине, на двадцатиметровой высоте — двадцать лет. Ты… только представить себе не можешь, что… Что — всю жизнь — завод, цех. Вас двое… и в девяти метрах без ванны и газовой плиты! А мы жили. — Мама заплакала, она и так, когда говорила все это, плакала, но теперь и вовсе навзрыд, слова сказать больше не могла, все сына сжимала и рыдала, — он, может, отец твой и хороший, бабушка вот… Она все… за себя беспокоилась, за порядочность своей семьи. Все убеждала, что он болен, что от него рожать нельзя, что дети тоже больными будут. А вон вы какие у меня красивые и здоровые.