Нгуен Туан - Тени и отзвуки времени

Наполнив рюмку — надо же было воздать себе по заслугам — Нгуен пригубил вино и с изумлением воззрился на этикетку. Не чудо ли?! Он снова перечитал золотые буквы. Так и есть, его любимое вино, которое он всегда распивал с друзьями!

Когда он, шатаясь, отправился в спальню, из души его рвались на волю не отточенные еще строки стихов о чаше хмельного вина, выпитой в честь возвращения блудного сына.

С того самого дня, как Нгуен привез своему первенцу желтую шляпу, он, изобретая для себя несуществующие предлоги, откладывал со дня на день предстоящий отъезд. Он не отвечал и на письма, приходившие из Ханоя, часто даже не распечатывал их. Так, наверное, должнику невмоготу читать напоминания настойчивых кредиторов.

Кто знает, может, на ход его мыслей повлияла простая и здоровая здешняя пища? Не зря же придумано столько теорий о роли питания в нашей духовной жизни. Все эти крабы с разваренными баклажанами, рыба под соевым соусом, мясной бульон с овощами, тыквы, бататы, пахучая зелень просто не могли внушить недостойные мысли. И вот уже Нгуен не иначе, как с отвращением вспоминает тяжелую, изобилующую специями, кухню китайских ресторанов. Теперь он выпивал за едой две-три рюмки — не больше, затем лишь, чтобы придать вкус пище. А когда жена уносила поднос с едой и сметала с циновки крошки, Нгуен с наслаждением начинал баловаться и играть с детьми. Правда, сначала, отвыкнув от отца, малыши дичились и все больше жались к стене, а иной раз и ударялись в слезы, но вскоре осмелели. И жене уже не было нужды выступать третейским судьей между ним и детьми.

Нгуен понимал, что не завоевал еще окончательно доверия детей, не сумел их понять. Часто он сиживал вместе с детишками на земле над разложенными листьями бананов, мастеря из них разных зверюшек. Потом они обрывали лепестки роз и раскладывали их по чашкам — готовили угощение для гостей. Он не уставал удивляться ребячьей фантазии: какая выдумка и сколько веры в эти придуманные ими же самими вещи! Вот они, подобрав стебель арека, с которого срезаны плоды, садятся на него верхом и скачут вдаль на лихом коне. А назавтра тот же стебель становится слоном или буйволом. Нгуен исподтишка наблюдал за малышами, пытаясь постичь их такой, казалось бы, несложный и такой загадочный мир. Он учился быть отцом.

Бедняга Туйен весь извелся от ожидания. Наконец на сегодняшний вечер назначили торжественное собрание скаутов и игры у костра. Подростки должны были, кружась вокруг огня, втыкать в землю заостренные колья, петь и танцевать. Нгуен с женой и детьми пришел на широкий луг, где уже горел костер. Там они смешались с другими родителями и родственниками. Жена, стоявшая рядом с Нгуеном на влажной от мелкого дождя траве, сказала, указывая пальцем на красное пламя костра:

— Прямо как Новый год! Хоть затевай пироги на пару.

Больше всех радовались самые младшие из детишек. Они прыгали у огня. Костер трещал под дождем, и треск этот, вместе с разлетавшимися по сторонам искрами, напоминал им новогодние шутихи.

— Папа, а папа! — дергали они Нгуена. — Ну когда же наш Туйен выйдет в костюме короля Ле Лоя?

А дождь все сеялся с неба, окрашивая верхушки огненных языков в синеватый цвет. Отблески пламени плясали на фигурках мальчишек. На лугу стояли травяные шалаши, в которых горели лампы, а возле них стояли скауты с палками в руках — точно солдаты на посту.

Нгуен смотрел на гудящее пламя, и гул огня пробуждал в его сердце какое-то непонятное волнение. Он завидовал мальчуганам, стоявшим у костра. Как хотел бы Нгуен бросить в ревущий жаркий огонь все прожитые в суете и неверии годы, чтобы он выплавил из них хоть недолгие дни, наполненные оптимизмом и верой в будущее…

Пришел черед Туйена выступать у костра. И жена, боясь, что Нгуен не признает сына в этом лихом певце и танцоре, тихонько дернула его за рукав. Но Нгуен застыл, словно каменное изваяние, и глаза его не отрываясь глядели в огонь.

Под железным колпаком горел зеленый электрический огонь. Ночной ветер — в войну он казался особенно злым — раскачивал железный колпак, и по земле метался призрачный зеленоватый круг. Еще один фонарь — красный — был прикреплен прямо к столбу. Каждый вечер, приходя к приятелю, Нгуен спешил на балкон — глянуть на эти фонари. Лишь когда у него начинало рябить в глазах и кончалось курево, Нгуен возвращался в комнаты. Друг его в это время обычно уже заливисто храпел во сне.

Но у Нгуена фонари отбивали сон напрочь.

Он вспоминал ночные светофоры железнодорожных вокзалов. Давно уже он никуда не уезжал из Ханоя.

Потом он вспоминал зеленый фаянсовый абажур настольной лампы — при ней так хорошо работалось по ночам. Как давно он ничего не писал — даже для себя. «Идти по земле, чтобы писать, писать, чтобы было ради чего идти дальше…» Теперь и не вспомнить, когда он, собственно, изменил этому девизу? Он не бывал нигде и больше не брался за перо. Что же он делал? Пил. Когда его друг засыпал, он пил один, мысленно чокаясь с красным фонарем, свисавшим с бетонного столба. И в конце концов ему начинало казаться, будто он пьет в компании со старым одноглазым другом. Потом Нгуена, как всегда, потянуло на улицу, и приятель, запирая за ним дверь, пробормотал: «Куда тебя несет, несчастный…»

Нгуен побрел было по самому краю тротуара, но вскоре отрывистые окрики и лязг винтовок японских патрулей загнали его в черную тень, лежавшую вдоль стен. Он проклинал себя: взбредет же в голову вылезать на улицу в такую ночь; ни за что ни про что можно получить пулю в затылок. Подойдя к дому, он почувствовал, что буквально падает с ног от усталости и нервного напряжения. Он, как всегда, остановился за воротами помочиться и глянул на луну. В этот предутренний час она, опустившись к самому краю неба, раскачивалась на верхушках бамбуков. Лунный свет упал на растекавшиеся нечистоты, и Нгуен, как в зеркале, увидал в них свое отражение. В который уж раз — сотый? трехсотый? — видел он себя в этой луже. Слепая ярость стиснула ему горло. Нет, хватит! Довольно с него этой мерзкой, невыносимой жизни! Он решил одолжить у приятеля пистолет. Пустяки, друг недосчитается потом одного патрона. Невелика потеря…

Заполучив наконец смертоносную вещицу из вороненой стали, Нгуен начал последние сборы в дорогу, из которой никто еще не возвращался обратно. Многое из того, что он видел вокруг, стало казаться ему дорогим и важным. Лишь к себе самому он по-прежнему испытывал отвращение. Он почти ни с кем не разговаривал, потому что каждое сказанное им слово могло оказаться последним. «Когда же? Когда?» — спрашивал он себя; но ничего не отвечал, откладывая со дня на день то, что сам назвал взрывом. Он чувствовал, решительный миг может настать в любой день, в любой час. И потому он одевался теперь особенно тщательно, выбирая все самое лучшее из своего оскудевшего гардероба. Встретив как-то приятеля — критика, эссеиста, который много писал о своих современниках, — Нгуен чуть было не спросил его: «Ну как, ты запомнил хоть что-нибудь обо мне? Если моя жизнь достойна твоего внимания — сам-то я в этом не убежден, — готовься, не мешкай… Раз… два… три… Когда я сосчитаю до трех, раздастся звук, каждый изображает его на письме по-своему, — «бум!», «трах!», «бах!», — и обо мне уже можно будет писать в прошедшем времени: «жил», «напечатал то-то и то-то», «хотел сказать о том-то»… Раз… два!.. Ну, берись же за перо. Сколько выходит? Страниц сто наберется?..»