Нгуен Туан - Тени и отзвуки времени

Сегодня, как и всегда, завершив свою речь, окружной начальник, прежде чем отправиться в соседнюю деревню, не забыл дать здешнему старосте особые личные советы.

— Вам надлежит, — изрекал он величественно и плавно, — радеть обо всех даже самых на первый взгляд малых делах и главное — пресекать в корне всякие беззакония. Знаю, ответственность ваша велика, труд ваш нелегок! Вы приняли бразды правления следом за прежним старостой (который, добавим для ясности, покинул недавно этот мир ужаснейшим и позорным образом), и я верю, окажетесь на высоте, а со временем добьетесь наград и отличий…

Староста же, оробев от страха, только поддакивал да кланялся, поднося к груди сложенные ладони. Он не смел поднять глаза на окружного начальника и лишь изредка поглядывал на секретаря уездной управы. Тот, едва войдя в общинный дом, приказал младшему из чиновников набить лаосским табаком [63] Лаосский табак — выведенный в Лаосе сорт крепкого темного табака; курят его обычно через кальян. и возжечь кальян окружного начальника — величественное сооружение из выгнутого спиралью бамбукового стебля длиной едва ли не в четыре тхыока [64] Тхыок — мера длины, около 40 см. . Глаза его сверкали сквозь сощуренные веки, как раскаленные угли, и был он удивительно похож на филина, когда тот, сидя на ветке капока [65] Капок — капоковое (хлопчатное) дерево, достигает высоты в 15 м, внутри его плодов содержится волокнистая масса, похожая на хлопок. , высматривает с высоты падаль. Староста не сомневался в душе, что посмей он глянуть в секретарские очи, и взор их заворожит его, так околдует, что он собственными руками выложит перед господином секретарем все свое имущество, поведав как на духу, что откуда взялось. А всеведущий секретарь заухает по-совьи, предрекая беду.

От этих мыслей староста оробел пуще прежнего и вовсе уж не поднимал головы, почтительно созерцая кожаные французские башмаки окружного начальника и расшитые цветной нитью матерчатые сандалии на деревянной подошве господина секретаря. Мода на такие сандалии пошла из королевской столицы Хюэ, и потому их называли «столичными». Рядом с этой роскошной обувью собственные его босые ступни были уж очень неприглядны. Растерянный и запуганный вконец, он на все вопросы начальства отвечал, как заведенный: «Да… да… да…» И вдруг староста затрясся от страха, услышав разгневанный голос окружного начальника:

— Староста этот сущий остолоп! Мы его спрашиваем, сколько алкоголя выпивают в деревне по будничным дням, сколько — в праздники, а он долдонит, как попугай: «да-да»… Черт знает что!

— Ваша… ваша милость, — забормотал староста. — Я насчет алкоголя… не очень-то… Еще ведь и трех месяцев нет, как меня поставили вместо прежнего старосты.

Ответ его — староста еле выдавил из себя слова — был, конечно, искренен; но у него хватило ума понять, что начальство теперь и вовсе рассвирепеет и начнет разоряться на весь общинный дом. Так оно и случилось. Окружной начальник, переменившись в лице, завопил:

— Нет, почтеннейший, дрянной из вас староста! Никудышный! Этак вам не то что повышения, а и похвального листа не дождаться. Если не станете работать как следует, вас скоро из старост погонят. Слыхано ли, вся деревня потребляет алкоголь, а старосте оно и невдомек! Так дело дальше не пойдет. Да не пожалей я вас и доложи обо всем в городе, недолго бы вам тут царствовать! Это-то хоть вам ясно?!

И окружной начальник в сопровождении секретаря и стражников величественно удалился. Властям же деревни Фаунгкок осталось лишь переглядываться да пялить глаза на своего старосту. А того, беднягу, даже пот прошиб: коричневую шелковую рубашку и долгополое платье из легкого газа прямо хоть выкручивай.

Староста вышел на площадь. Северный ветер, рвавший с деревьев пожелтевшую листву, подхватил полы его одежды, обдал холодом потную спину, и староста, как говорится, «восчувствовал» прохладу. Он начал постепенно приходить в себя и, повернув к воротам своего дома, совсем уже успокоился.

Дома он сбросил нарядное платье и тотчас улегся передохнуть, отказавшись от выпивки и отменной закуски. Бутыль с рисовой водкой, настоянной на целебных травах, напомнила ему давешнюю сцену в общинном доме, и он в сердцах едва не швырнул проклятый «алкоголь» в пруд.

«Таким я его еще никогда не видела, — изумлялась жена. — Не захотел и козлятину, свежайшую, чуть поджаренную, хрустких коржей рисовых не пожелал. А я-то чуть свет ходила за ними на базар за реку, старалась, выбирала, ждала гостей».

— Что случилось? — спросила она наконец. — Я слышала, будто начальство прибыло к нам в деревню на открытие школы и нового колодца. Отчего же гости не заглянули к нам выпить и закусить? Я вон как постаралась…

— Школа, новый колодец!.. И кто это тебе наплел? Здесь дела государственные, нечего всюду совать свой нос! Убери лучше водку.

Он больше не обращал внимания на жену, оставившую на всякий случай возле него поднос с едой. Мысли его то и дело возвращались к досадному происшествию: шутка ли, сам окружной начальник поносил его перед всеми. Увы, человек на виду, словно позабытое наседкой яйцо, — всякий волен взять его, расколоть и съесть… А уж если мелкая сошка не умудрится вовремя «отблагодарить» высокое начальство, ей головы не сносить… Благо хоть здесь не вышло прокола. Он ясно помнил тот день, когда окружной начальник, милостиво приняв из его рук конверт с «мелочишкой», усадил его на почетное место рядом с собою, а он кланялся до земли, всем своим видом изъявляя смиренную благодарность. Ему не забыть выслушанные им тогда наставления — тон их был пренебрежителен, высокомерен, будто начальник обращался к слуге или лакею…

Староста провел рукою по лбу и снова закрыл глаза. Как все-таки несколько минут могут все перевернуть в человеке! И много ль подобных минут выпадает в жизни каждого старосты? Сегодня окружной начальник на себя непохож был. Или за множеством разных дел его милость позабыл недавние знаки благодарности? Да нет, пожалуй… Староста хорошо помнит его слова: «Вы, староста, человек расторопный и умный. Уважили меня — лучше не придумаешь…» В чем же тогда дело? Откуда ждать напасти? Того и гляди, пропадешь зазря…

Прошло дня три или четыре, а старосте по-прежнему кусок не лез в горло — разве что откушает без удовольствия чашку-другую риса с приправами. И спал он плохо, — подремлет часика два, а там уж сна ни в одном глазу. Мозг неотступно сверлила одна и та же мысль: «Что теперь делать? Как быть?..»

Близился полдень. Староста бережно укладывал в черный ларец медную печать со старинными иероглифами. Вдруг он услышал громкие крики детворы:

— Эй, глядите! Глядите!