Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Ты к друзьям? — спрашивает она с заботой.

— Да, к друзьям. — Я сидел сзади, и приходилось наклоняться, чтобы её расслышать. — Я из Москвы еду.

— В такую погоду? Бедолажка!

От Тюмени было километров шестьдесят, когда справа зазеленела на снегу фигурка с капюшоном, кейсом и жалостливо пространной рукой.

— Ну что? Подберём твою компаньонку? — Водительница повернула.

Кейс с гитарой компаньонка бросила на переднее, а сама села ко мне. Лицо плоское, нос кажется ворованным, с краю челюсти — чудное родимое пятно. Глаза — кофе без молока. Поверх куртки павлопосадский платок. Из кармана — высунут задубелый и потрёпанный Ерофеев.

— Куда едешь? — спросила она меня без обиняков.

— В Омск. На могилу Летова.

— А я больше Янку люблю. — Она снимала перчатки без пальцев.

Она спрятала губы внутрь и отвернулась, неслышно умоляя меня спросить: «А вы куда едете?». Я спросил.

— Да в бегах я. Ну как. Куропаткины бега, конечно. Но вообще, короче, да. Ты был же в Тюмени? А! По обводной? Не важно тогда. Я в переход на гитаре играть ходила: ну, алкашня, бабки с носками — ничего интересного. А раз чувак проходил — бородатый, как Бог — с джембе, значится. Подсел: давай, говорит, вместе играть. Непривычно, но ничего, сладилось. Рублей пятьсот подняли — или в этом роде. Его Веня звали — как Ерофеева, ага. Я, кстати, Юда, приятно познакомиться. Мы вместе гулять ходили. А он же на укулеле играет, оказалось. Ты думаешь, на ней только весёлые песенки играют? А он какой-то дум-метал фигарил. В общем, я запала.

У Вени своя группа была и репбаза в гараже — настоящий андеграунд. Сказал, что давно девочку на акустику и бэк-вокал ищут. Типа Sonic Youth у них. К моим кроссовкам будто крылья пришили. Парень мечты, группа мечты — я даже юрфак думала бросить. Ходим, целуемся, репетируем, пьём. Даже сингл записали — могу дать послушать. А потом говорит мне: «Переезжай ко мне». Я даже думать не стала.

А зря. Тусич какой-то непонятный начался. Мы ещё концерт в одном клубе отыграли, — так Веня прям при мне стал к бабам каким-то клеиться. Я стою в вечернем платье, красивая, смотрю на них — одна мне ручкой машет. Другая подошла ко мне и сказала: «Ваш молодой человек ужасный хам». Через десять минут она с ним тоже целовалась.

Привёл их, значится, домой. Я от злости как платок какой-то стала — сморкайтесь и вытирайтесь. Понимаю: шмотки хвать, гитару хвать — и вон отсюда. Сижу на кухне, одна, курю, готовлю слова, а тут заходит эта — которая про хама-то. Садится ко мне на колени, целует в шею и говорит: «Поехали ко мне слушать джаз?» Пришли Веня с другой: он ей путано затирал, мол, отношения возможны, только когда понимаешь, что нет ничего хорошего. Та, что у меня на коленках, громко сказала, что Веня ей не нравится. Я сказала, что это перебор и я пойду на улице покурю. Веня сказал, что ситуация под контролем. Та, что на коленках, встала и начала раздеваться, повторяя: «Вы не видели мои туфли?». Я убежала в подъезд — и по ступенькам наверх. Веня выбежал за мной — и вниз. Я заржала. Дурак!

Утром он попытался меня ударить, но я заперлась в ванной. Когда он пошёл за опохмелом, я собрала вещи, порезала ему все трусы и ушла.

Самое обидное, что тусовка-то у нас одна была. Ну я забила: в другие переходы стала ходить, шкерилась… А на концерте познакомилась с Даней. Не помню, как так вышло, но он увёз меня в Питер. Рокер, в общем. Всё в бесконечных трипах и запоях, — но миленько.

Мы как-то выкупили компахой автобус — к друзьям в Мурманск рванули. Зимой дело было, тоже под Новый год. Купили ящик пива, слушаем «Красные звёзды» — «Вечная мерзлота». Ну, естественно, в кусты охота. Даня водиле говорит: «Слухай, Андрюх, сверни на обочину?» А он отвечает: «Не могу». Даня ему: «А чего так?» А тот ему: «Нет обочины».

Даня меня бил. Ну. Как напьётся — или ещё что, не знаю. Как протрезвеет, отбояриваться придёт — такой лапочка делается, я не могу. Мне кто-то из подруг говорил, что у рокеров так положено, ага.

Ещё другое бесило: на меня ребята не как на человека смотрели, а как на Данину шмотку. А я вообще-то на гитаре хорошо играю! Да-да!

Кажется, год я валандалась. А потом… Да. Мы в Москве зависали. Сидели в кафехе у вокзалов. Он бороду свою, мокрую от дождя, чешет, смотрит в меню, молчит. Не знаю, что со мной случилось, но когда он в туалет ушёл — я молча встала, пошла на вокзал, купила билет до Тюмени, а симку выбросила. Вещей-то моих у него всё равно не было.

Ну, в Тюмени что? Вернулась на юрфак, стала жить с одним фолк-певцом. Он милый и удобный. Ни потрясений, ни праздников — прелесть! Начинал только иногда про свадьбу, про детей… Но ему ж разве объяснишь? Самое ужасное — подруги. Все обабе́ли, мещанками заделались: не пьют, не поют, не употребляют: мужьям-парням носки стирают, ужин готовят. А потом понимаю: я ж сама такая же.

Ужас был короткий — откуда-то вылез Даня. Раскопал мой адрес, в гости заявился. Коньяк, шоколад — всё красиво. Мой парень тоже дома был. Сидим на кухне, болтаем, на гитаре по очереди играем — душевно, в общем. Оказалось, Даня к полякам каким-то прибился — теперь по миру ездит.

Потом мой фолк-певец взял гитару и запел Гребенщикова. Мне стало жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса. А Даня вдруг как хватанёт его за бороду, кричит: ты, сука, Юду отобрал, а я тут как лох чилийский! Ну — я за тесак хвать. Думаю: отрублю Дане голову, — будет знать. Но жалко сделалось. Я тесак выронила, расплакалась и на пол плюхнулась.

Утешали меня вдвоём. Спать легли на одном диване. И вот, лежу я между двумя этими храписсимо, представляю, как встану, как буду варить им овсянку… Тошно! Я собралась тихонько, взяла гитару моего парня — и в дорогу. Как думаешь, в Хабаровске Дане взападляк меня искать будет?

— Я думаю, лучше обратиться в милицию.

— А. Ну так милиция в Тюмени вся под Веней.

Дама за рулём весь рассказ сочувственно охала. Когда Юда закончила, — повернулась и произнесла слова утешения:

— Бедная девочка!

Юда положила зубы на губу и выстукивала ритм по коленке, глядя в своё отдельное окно. Вдруг — резко обернулась и спросила у меня:

— А ты на гитаре играть умеешь?

— Нет, — соврал я зачем-то. (Да и борода у меня не растёт.)

От Ишима до Омска вёз дальнобойщик — сухой и очень молчаливый. Кажется, единственное, что он сказал, было:

— Нет, не понимаю я тебя. В чём прикол этого автостопа твоего? Вот смотрю я на трассу — и застрелиться хочется.

Я смотрел на трассу — прямую, как винтовка, — и мне тоже хотелось.

Высадил на Тюкалинском тракте. За лесом маячили две трубы асфальтового завода, впереди — теплотрасса. Я самонадеянно шагал в надежде скоро увидеть табличку «Омск». В ногах мокрело, на душе холодело, на небе темнело. Я опять вытянул руку. В машине даже не заговаривал. Слушал: