Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Через замёрзший Иртыш: белый и покойный. Высаживают прямо за мостом. Чугунный город. Меня приветливо обступают хрущёвки, которые сливаются в два бегущие здания — справа и слева. Чуть впереди — такой же точно домик шпилькой грозит небу. А на лавочке молчит старичок.

Местные научили меня, как ехать до Старо-Восточного кладбища. На дряхлом, с бархатными шторами, ПАЗике я ехал мимо похожей на пулю церкви и бесконечно серого завода. Я слушал «Петрушку» Стравинского и видел грязный, в потёках, забор ромбиками, который венчала унылая колючая проволока. А на нём — крупными белыми буквами:

СИСТЕМЫ НЕТ

Мы прибыли на пустырь — ни мыша, ни камыша, — кондуктор сказал, что мне выходить. Потом подмигнул и шепнул: «В пустоте да не в обиде, а?». Очередная шиномонтажка и магазин запчастей. Снег опадал нерасторопно. Скоро должны были зажечься фонари.

Я ходил по этому лесу, стараясь не напороться ни на чей заборчик. Присыпанные снегом, кресты походили на майоров — вот берет, вот погоны. Иногда я всё-таки вылезал из сугроба (всё кладбище было сплошной сугроб) и прыгал на одной ноге, вытряхивая снег. Кажется, были указатели, но снег залепил их намертво. Деревья танцевали пляску смерти. Я выдыхал туманы.

Наконец, нашёл.

Пузатый камень с крестом. Укрытые снегом несколько тюльпанов. Выцветшая, зелёная, тысячу раз виденная фотография: на фоне сплетения обтрепавшихся веток и неуверенной, но всё же вечной весны — Летов в выцветшей косухе опёрся о какой-то сук; кривозубый, сальноволосый, с прищуром и насмешливыми бровями — он улыбается.

Я постоял с минуту, глядя на него, и пошёл торной дорожкой обратно.

Здесь было так же холодно, как и везде.

По морозному снегу, к вечеру, окрепшему в самый настоящий дубак, шёл не москвич, не петербуржец, не иностранец, а вообще непонятно кто.

Лиц этот непонятный не разбирал. Преданно шёл по улице; когда она перебегала в другую, — перебегал вместе с ней. Разглядывал неулыбчивые окна и фонари им под стать; удивлялся, что такой тусклый денёк по привычке продолжают называть Рождеством. Только торопливый хруст под подошвам осенних ботинок и напоминал о празднике.

Он завернул в тупичок, не обращая внимания на «охи» и «ахи» уставших за день ступенек, взбежал на третий этаж, нашёл отстающий звоночек, хлопнул по кнопке, — и его чуть не прихлопнули дверью. Непонятный по фамилии Верный — отскочил и увидал пухлую, теплом разящую фигуру, к которой он стремился по улицам, вон из дома, неся в кармане осколки своего сердца.

Надумал он тучу мыслей — и хотел их прямо с порогу вывалить. Получатель мыслей — стоял: в тапках, обвислых щеках и безрадостно-учёном виде. Усы покрывали лёгкие — шуточные — седины. На отвороте пиджачка забылась визитка:

АНДРЕЙ ИВЕРЕНЬ

Сотрудник сортировки и уборки улиц

Обрадовавшись, Верный с грохотом споткнулся о совсем ненужное:

— Здравствуйте, Андрей Степанович, у вас не найдётся для меня немного времени? Буквально часочек — не больше.

— У меня? Времени?? — очень удивился Иверень. Он опомнился и сунул визитку в карман. Мало ли кто пройдёт? Ещё узнают, что это он убирает улицы с карты Москвы. По домочку, по другому — ан, убирает. — У меня времени нет, простите. Но я знаю, где можно купить. Пойдёмте.

Верный отшатнулся и прищурил левый глаз.

— Ну чего встали? Пойдёмте. — Иверень уже запер дверь. Он забыл снять тапки, но махнул рукой. — Тут недалеко.

— Там минус тридцать, — осмелился напомнить Верный.

— Идёмте-идёмте.

Улицы плелись, как линии, проведённые без линейки. Идя, болтали о пустяках. Вопросы Верного никак не хотели звучать вслух, а Иверень никак не мог навострить дружеское ухо.

Когда их шаги зазвучали по Кривоколенному, из Армянского переулка раздалось истошное:

— Помогите! Режут!

Верный, конечно, решил, что это Время режут. Есть такие люди: и время они убивают, и по весне убитой ходят, и, где раки зимуют, знают, и кисель им зубов не портит. И сердца́ починяют… Ах, ему бы кто починил!

В переулке стояли два парня: у одного в зубах сигарета, у другого — нож. С ножом — тощ как хвощ, а с сигаретой — из тех, каких должно быть много. Они весело обступили третьего: с коробкой, испуганной физиономией и еврейской национальностью, на ней читающейся (тут даже неразборчивый Верный сообразил). Тёмно-зелёный плащ, оливковый щегольской жилетик, штаны цвета прошлогоднего укропа и поистрёпанная шляпа с широкими полями — изумрудная.

Те к нему и так, и сяк: коробка мешает. Иверень спросил, в чём дело.

— Да всё обнять хотим. А он не даётся.

— Объятий охотца, — уточнил второй.

— Нас обнимите.

— А давайте.

Наобнимавшись, те двое ушли. Иверень представил товарища:

— Антон Верный — Сергей Безверный. Будьте знакомы, торгуйте, договаривайтесь, а я пошёл. — И исполнил своё намерение.

Верный протянул руку Сергею, но ткнулся в коробку. Из вежливости предложил свои услуги: открыл дверь подъездную, квартирную. А там — его сразила гурьба домашних запахов: солянка, лаванда, книжная пыль…

— Эстер, накрой стол на троих! Меня тут спасли.

Вышла девушка в фартуке: юна и хороша. Волосы были собраны в трогательный пучок за головой, нос казался чуть надломленным, личико смуглое и хрупкое. Она как-то неряшливо улыбнулась, сказала: «Здрасьте!» — и убежала. В кухне шипело.

А Сергей опустил ящик на пол и принялся дуть на красные пальцы. Потом улыбнулся — и протянул руку Верному.

— Так, а что всё-таки со временем?.. — нетерпеливо спросил Верный.

— Та что вы! Беда, когда уши не слышат, что рот говорит. А за ужином — куда уж слышать? Сперва поедим.

Ели какое-то объеденье: Верный так и не понял, что именно. Сергей рассказывал про спасение, а его жена обхохатывалась. На шум прибежал ребятёнок, мальчик лет шести, но его сразу, как бы только что вспомнив, уложили спать.

Семья молодая. Верный не дал бы им и пятидесяти на двоих.

Отужинав, прошли в кабинет. Вообще, это была детская, с кроваткой, но вот — кабинет. Спал их сын — непонятно где.

— Так всё-таки… — начал Верный.

— Все смотрят на время, а время — ни на кого не смотрит. — Сергей замолчал, будто раздумывая, стоит ли обронить ещё мудрость-другую. — Ну, вы человек молодой, задумываться за время вам рано. Но если так — небольшое вложение, — могу продать вам годик…

— За сколько?

— Две пятьсот.