Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Но лазать в восемнадцатую дырочку да на триенадцатом пузырике никакой царь себе позволить не может. А уж Медведь-салтан — со всею широтой своей — тем более.

И вот, пока он своё триенадцатое да восьми-с-горохом-удцатое горе запивал то медовухой, то каберне, — а впрочем, чем подавали, — ему и успели подсунуть под рукав известие об объявлении войны. По поводу права на объявление войны тому, кто позволил себе не объявить войну той стороне, что уже воюет, не запрещая себе применять противовоенные действия… Иными словами, ветвилось всё опять к тому, кто и как должен предложить Шищь Мищи своё руку и сердце. Или же просить руки и сердца? Но в чём, собственно, разница между рукой и сердцем?..

Тут уже все дружно взялись за ручки — и решительным кубарем запутались. Путались-путались, стукались головами и с важным чиновничьим видом продолжали впутываться как можно глубже. Иногда приходила какая-то соседка с кульком яиц и кулёк свой оставляла. А то и забирала. Ну а поскольку был там и ковёр, — то в ковёр она иногда даже проваливалась. А иногда из него вываливалась. То и дело ещё звенели ненароком в какие-то дивные колокольчики, но мало кто понимал, о чём это да и к чему все эти прибамбасы. А те, кто и понимал, — помалкивали.

Плакать уже не хотелось — хотелось приседать.

И всё-таки — решать же как-то надо!

— Медведь-салтан, любезнейше любимый, мудро мудрый, прекрасно прекрасный, да поженитесь вы сами на Шищь Мищи! Превеликая польза государству от того будет! — сказал один из слуг и валенок ему поцеловал.

Привозят Медведя-салтана в его же дворец. Сажают Медведя-салтанана на его же ковёр. Сами же падают на колени — благо, что свои. И всё собираются, почёсывают затылки, покашливают, посмеиваются, пожимаются, прислоняются. А потом и появляется Шищь Мищь. По-домашнему появляется — в халатике, в варежках. Тапки у ней ещё какие-то. И всё что-то за ухо суёт. Не то прядку, не то мысль.

И вот эта самая Шищь Мищь, эта едрёная вошь, говорит презвонко:

— Хватит городить округ меня огороды!

И одним махом весело шагает куда-то за горизонт.

— Он умер, — проговорила мама тихо-тихо в дальнем конце комнаты, походившей немного на коридор.

Папа сказал своё любимое: «Началось в колхозе утро!», — а Митя сделал вид, что не услышал: Митя сделал вид, что не проснулся.

— Что делать будем? — спросила мама. — Может, в ванную унести?

— Пусть тут полежит.

— А Митя?

— Что Митя? Он два года у нас. Хомяки вообще столько не живут.

Свет мелькнул, дверь проскрипела. Мама, вздохнув, тоже ушла. Митя выглянул из-под одеяла, порылся под подушкой и достал фонарик. Он умел включать его тихо: чтобы никто не заметил, накрыв краснеющей рукой.

В клетке, на опилках, валялось крохотное вздутое существо — Шустрик. Он лежал на коричневом боку, сладко высунув зубки изо рта: нос розовый, нежный, и белая кайма по лицу идёт. Если долго вглядываться — может показаться, что бочок его дрыгается. Митя просунул в решётку палец — чтобы Шустрик его, как всегда, укусил. Но не кусался он теперь.

Умер? Глупо. Глупо и непонятно. Митя полез в словарь Даля — стоял на полке: красивый и много томов. (Книжки у Мити хранили почему-то.) Искал на «у». «Ум», «умаять», «умеледиться»… «Умерщвлять»? Нет, не то. Мама ведь сказала просто — «умер». «Умирять», «умница», «умозренье». Бесполезная книжка! — Митя сунул том обратно и вверх ногами.

«Он умер», — эти странные чужие слова кружили у Мити в голове. Но тут же сменялись радостными картинками: как Митя выпускал Шустрика, а тот резво бежал, оставляя на полу дорожку из круглых какашек; как построил ему домик из книжек и газет, а Шустрик мятежно разворотил его и давай грызть провода; как купили ему родители колесо, а Шустрик не умел в нём бегать и пытался его съесть…

Пятно тихого фонарного света скользнуло повыше клетки: там висел крест и на нём человечек: мама называла эту штуку «распятие». Смешное слово. Почему-то Шустрик пах пластилином — так Мите показалось.

Митя часто беседовал с Шустриком. Больше Митя говорил — Шустрик обычно пищал (и то если сдавить слегка). Беседы не слишком клеились: Мите приходилось угадывать, что именно Шустрик от него хочет: но всё равно всегда советовался с ним. Шустрик глядел на него умными голубыми глазками — и молчал. Или пищал. Или кусался.

Полоска света мелькнула под дверью. Появился отец с мусорным пакетом. У него были такие здоровые руки, что Митя их боялся.

— Ты чего не спишь? — спросил папа.

— А что с Шустриком? — Митя имел право знать.

Появилась мама, она тапканула на отца (он спрятал пакет) и погладила Митю по голове. Потом сказала:

— Иди спать, Митенька. А то завтра в школу.

Митя непослушно забрался под одеяло, и родители ушли. Но Митя не спал. Он сторожил Шустрика, чтобы никто не унёс его в мусорном пакете.

На завтрак были сосиски с вермишелькой. Но Митя не очень ел. Папа выпускал дымные колечки и пил сок, а мама мыла посуду. Они опаздывали — как обычно.

— А что случилось с Шустриком? — спросил Митя.

— Он… — начал папа насмешливо, но смутился чего-то.

— Он просто устал, — сказала мама, отворачиваясь от раковины.

— От чего устал? — Митя спросил.

— От жизни! — хохотнул отец, но понял, что неудачно.

Митя уже был большой и ходил в школу сам. Ему не то чтобы нравилось там, но Митя ходил.

Мимо серого дома, лужа покрылась стеклом — хрустнуть по ней, но чтоб ног не замочило. Электробудка. Там у них летом база. Затаскивают коробку обычно и листьями маскируют. Жалко, её дожди размывают, и надо новую затаскивать. Так. На этом дереве они сидят… Так. Здесь Лиза живёт — они за ней следят… Всё — ушёл со двора.

Улицы мрачно перешёптывались: «Он умер, он умер». Что такое «умер»? Митя недоумевал и грустил. И грустными стали охранник, ступеньки, перила и кабинет, — хотя тот никогда весёлым не был.

Это Шустрик научил Митю в школу ходить. «Так надо, это не страшно, — хомяк говорил безмолвно, — тут бывают смешные мальчишки и девчонки. И добрые тоже». Так Мите казалось.

Как-то раз Митя толкнул девочку на физкультуре. Она сказала ему:

— Да у тебя на лбу написано: «лох».

А Митя её толкнул нечаянно. Она нечаянно ударилась о стену кирпичную головой. Получилось нечаянное сотрясение мозга.

И хомяк запищал ему дома: «Митя! Это плохо! Митя! Так нельзя!»