Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Забив на то, что мои сверстники в институты поступают, сразу после выпускного я собрал в узелок мацы и хумуса и — с благословением нашего ребе в сердце — сел на электричку. Добирался безбилетником; гоняли меня нещадно. А я был хорош: в длинном чёрном сюртуке, в шляпе с широкими полями (всё с помойки!), да узелок этот на палочке…

Кавказцев в дороге как-то уважали. Стоило контролёру спросить про билет, они отвечали, что забыли купить, прибавляли безотказное: «Мамой клянусь!» — и от них отставали. Ну а мне спуску никто не давал. Я считал, что это наказание за грехи моих предков. Сколько раз они отрекались? Я сбился со счёту! Ночевал я на железных стульях вокзалов, постоянно молясь. У меня была даже маленькая скиния для всесожжений.

К августу я докатился до Биробиджана. Больше всего меня удивила мясистость здешних комаров. Жалами они пробивали и сюртук, и рубашку.

Второе, что меня удивило, — отвратительный климат. Я не представлял, как здесь можно хотя бы раз в день думать о Господе.

Третье, что меня удивило, — Биробиджан оказался простым советским городишком. Ни одного еврея я не видал: разве что китайцев несколько. Двуязычные вывески встречал, но это был идиш, а не иврит (как будто подвига Бен-Йехуды не было!). Единственную на город синагогу я искал три часа. Ещё на вокзале три парня в спортивках пристали: «Ты чё — жидяра?», — избили и узелок с пожитками отобрали.

Когда моё усталое тело донесло искалеченную душу до синагоги, я застал ребе в полном одиночестве. Он сидел у ковчега и молился.

Изнеможённый, я опустился на один из пустующих стульев.

Он обернулся и посмотрел на меня пристально. Говорил он так:

«Посмотреть зашёл? Мы закрываемся скоро».

«Я сын Израилев», — отвечал я.

«Так-таки? И чего ради приехал сюда?»

«Учиться».

Он нахмурился:

«Не учиться ты приехал… — Он прошёлся хмуро, но потом смягчил сердце своё. — Магид однажды сказал своим ученикам: „Я расскажу вам, как учить Тору наилучшим образом. Вам не следует быть уверенными в себе. Вы должны стать просто ухом, слушающим, что говорит в вас вселенная Божьего слова. Но если вы начнёте слышать в себе только самих себя, немедленно остановитесь“. Запомни эти слова — и приходи завтра».

Я сказал, что идти мне некуда, что меня избили. И зачем-то прибавил:

«А Тору я наизусть знаю. Я настоящий еврей — не то, что некоторые».

Он вздохнул печально, поцокал и сказал только одно слово:

«Остановись».

Он повернулся и вышел, оставляя меня наедине со своими мыслями.

Я покинул синагогу. Мне было так стыдно, что я плакал. Я понял, что мне нравилось платье иудаизма. И я понял, что ребе это тоже понял. Но стыд мой не перешёл в чувство благоговейного страха и любви к Богу, — только в уныние. К полуночи я добрёл до вокзала, продал сюртук, шляпу, пиджак, Тору — и купил билет до Москвы. Мне казался низким и смешным Биробиджан. Приехав, я забрался на обзорную площадку «Детского мира», что на Лубянке. Ну и того — прыгнул.

Ужас бывает ледяной, а бывает припадочный. Когда Вовчик замолк, меня пронзили оба. Я понял, куда меня занесло. С паскудной улыбкой Вовчик протянул мне ещё сигарету. Дрожащей рукой я её принял.

Петруха уже не лежал. Он слонялся под холодными лунными лучами, что соскальзывали между крон. Лес был хвойный: станы сосен были покрыты иголочками. Задрав голову, можно было различить пару звёзд.

— А почему ты в прошлый раз говорил, что поехал в Биробиджан за сокровищами Колчака? — спросил Петруха.

— Ну мало ли, вдруг вы скинхеды. — Вовчик улыбнулся. Чем больший ужас меня охватывал, тем шире он улыбался. — Ты, Антон, давай, тоже рассказывай. А то сидишь скромнягой. Ну-ка!

— Ну я, право, не знаю… Не настолько уж это интересно…

Антон ещё несколько мялся, но потом согласился. Подкинув пару полешек в костёр, он начал рассказ. Неспособный говорить, я слушал.

— Понятие пустоты меня интересовало с юношеских лет. Я любил, когда люди говорят: «Пустое!» «Пустяки!», «Свято место пусто не бывает!», «В пустоте да не в обиде!», «Пустобрех!». Что-то в этих словах будоражащее было, — так мне казалось.

Потому я и поступил на философский факультет МГУ. Там я изучал Хайдеггера, Юма… На всё смотрел я пусто и легко. В известный момент мне даже сделалось нестрашно умирать. Чего бояться-то, в самом деле? Из одной пустоты да в другую… Нет, нет, я не буддист. Я думальщик.

Раз один товарищ мне сказал, что Вселенная расширяется с ускорением, тогда меня чрезвычайно увлекла тема бесконечности. Я влюбился в эту перевёрнутую восьмёрку: часами вырисовывал её ручкой в тетрадке и не уставал восхищаться.

Как-то я пролил молоко, — и оно потекло по столу, стекая на линолеум покапельно. Глядя на него, я осознал, насколько бесконечность и пустота человеческому мозгу неподвластны. Меня это ввергло в страшное отчаяние, но я тщился сопротивляться.

Я порвал отношения с внешним миром и упёрся лбом в эту идею. Я брал приступом осознания одно понятие за другим, но всё равно срывался. Величайшее уныние охватило меня, придавило и скатало в какой-то шарик. Впервые в жизни я испытывал такую тоску.

Я голодал, сидя над этой идеей, я не спал, я доводил себя до грани всех граней. Почему-то мне казалось, что если я найду разгадку — мир вздохнёт свободнее: и не будет уже несчастных и одиноких. В глубине души я жаждал всемирной славы — конечно. Но не всё ли это равно?

Не знаю, сколько дней длился голод — может быть, семь. Но потом я заметил, что с балкона ко мне кто-то стучится.

Это был неизвестный мне человек — слегка обезьян, хотя мил: седой и в костюмчике. Был у него ещё чемодан, которым он побрякивал. Я открыл дверь. Он зашёл в комнату и сразу закурил. Выкурив три сигареты — затараторил (он ещё брызгал слюной):

«Я знаю, чем ты тут занимаешься, мне дали распоряжение свыше, чтобы я тебе передал, чтоб ты этим больше не занимался».

«Почему?» — спросил я.

«Потому что твои занятия крайне неприятны тем, кто находится свыше, — они сотворили мир так, как посчитали нужным, а уж разбираться в этом — не что иное, как преступление».

«Это почему ещё?» — полюбопытствовал я.

«Ну смотри, помнишь случай с мужиком, который двигал границу?»

Я такого случая не помнил.

«Новости читать нужно, — говорит. — Ладно, не важно, был, в общем, такой мужик, жил в деревушке у границы с Беларусью, и вот показалось ему, что забавно было бы границу на метр-другой сдвинуть, он и сдвинул, выкопал столбик — и сдвинул, потом ещё раз, и ещё; всем было как-то плевать, так что нескоро заметили, но мужик тот додвигал границу до самого Минска, — и расследование таки начали; ну и что бы ты думал, с этим мужиком сделалось?»

«Тюрьма?»

«Нет же, расстрел. А! Ты потому, наверное, и не знаешь, — замяли случай, ну да ладно, не важно; так вот, угадай теперь — если у вас, на земле, за попытки выйти за границы — пусть даже такие смешные — назначается расстрел, то что станет с тем, кто двигает границы, назначенные свыше?»