Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Вы не подскажете, где Наденька?

— Какая ещё Наденька?

— Низенькая такая. Блондинка. У неё ещё мимика смешная. Детская.

Женщина бросила бумаги и расхохоталась:

— Таких Наденек много! Вы вообще, с чего взяли, что она у нас?

— Она мне так сказала. Искать её в этом доме сказала.

— И больше ничего?

— Ничего.

То ли от батареи, то ли от стыда Жорику сделалось жарко.

— Вы вообще знаете, что у нас за предприятие? — спросила женщина.

— Нет. — Жорик замялся, залез рукой под пальто, и остервенело принялся чесать спину. — Я только знаю, что вы за свет не платите.

— За свет мы не платим! Смотрите-ка!

Она взглянула на бумаги. На Жорика. Улыбнулась жалостливо.

— Я вас отведу к управляющему. Может, и найдётся ваша Наденька.

Женщина соскочила со своего табурета и зацокала каблучками. Жорик едва за ней поспевал и всё норовил чиркнуть перед её носом зажигалкой, — но женщина и в темноте прекрасно ориентировалась. Как кошка. Они шли по коридорам (если это были коридоры), шли по залам (если это были залы), по цехам (если это были цеха). Жорик убрал зажигалку в карман: он просто шёл на цокот.

Они остановились: кажется, у двери. Женщина зашептала интимно:

— Он, правда, тёпленький сейчас, — но это ничего.

Распахнула дверь. Вошли. Какой-то невесёлый был в комнате свет.

— Вот, — сказала скупо женщина, показывая на Жорика, и тут же ушла. Жорик слушал удаляющиеся каблуки и считал бесконечные секунды.

Управляющий (с виду вовсе не пьяный) расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Он был во фраке, лысый. Интересного во всей комнате — только шахматный столик и торшер. Остальное — в полумраке.

— Новенький? — спросил управляющий, безразлично расхаживая.

— Что? Нет. — Жорик растерялся. — Мне бы Наденьку бы…

— Наденьку? — Лысый остановился и захохотал сипло.

— Да… Наденька! Она хорошенькая такая, ребёнок немножко. Я её ищу. Она здесь сказала искать…

— Здесь? Она дала вам этот адрес? А уж не подшутила ли она?

— А что? Что не так?

— Присаживайтесь. — Лысый указал рукой на стул у шахматного столика. Жорик сел. — Видите ли, у нас серьёзное предприятие…

Жорик сглотнул слюну. Теперь ему было холодно.

— У нас серьёзное предприятие… И не то чтобы Наденек у нас никаких не было, — может, и работает в цеху парочка… Но…

Жорик его перебил:

— Я уже умер?

Он внимательно всматривался в этого лысого, взглядом своим то вгрызаясь, то отпрядывая.

Излом бровей управляющего хихикнул, нос весело почесался, улыбка растянулась довольная, уши предательски заржали. Лысый — смеялся, как самый настоящий чёрт.

— Нет же! Нет! Что вы!.. — А потом вдруг навёл мрака на своё лицо. — Как может умереть тот, кто никогда не жил?..

— Как — не жил?

— О-хо-ха! Какой вы всё-таки смешной! Шучу я, шучу.

Жорик не поверил:

— Точно шутите?

— Точно.

Жорик всё равно не поверил, а лысый уже подсел за столик:

— Партеечку?

Жорик знал, что никак не стоит сейчас играть, — а всё-таки кивнул.

Они расставили фигурки, лысый зажал в кулаках две пешки. Жорик стукнул по левой руке.

— Белые… — сказал управляющий бессмысленно. Ещё минута, и руки уже плавали над доской. — А вы что же? Смерти боитесь?

— Боюсь. Все боятся. Только отвлекаются постоянно. Из этих отвлечений жизнь и состоит, по-моему.

— Ну это вы напрасно так… — Конь съел пешку. — Вы декадент?

— Нет же, нет… Я так… Мне… Мне, знаете, кажется, что лучше бы уж смерть, лучше бы после неё ничего. Ну, то есть, — совсем. Не хочу перерождений, не хочу Царства Небесного… Такое гнусное ощущение, что ещё хоть двадцать лет, хоть сто, хоть помирай — всё будет так же… Так что лучше умереть… до конца… — Жорик пожал плечами. — А иногда кажется, что от моих желаний ничего не зависит…

— Верная мысль. — Слон съел коня. — А Наденька эта вам, простите, кто?

Жорик напрягся, вжался в спинку кресла. Он смотрел на лысого шахматиста, не очень-то понимая, с чего вдруг ему такие вопросы задавать.

— Всё, — ответил он.

— А вы знаете, что Наденька, по всей видимости, надсмеялась над вами и дала ложный адрес? — Пешка съела ладью.

— Знаю, — с неуверенностью пробормотал Жорик.

— И что любви тоже свойственно умирать? — Шах слоном.

— Знаю. — Примолчав, Жорик добавил: — Но я бы сказал, что любовь это солнце, которое видит закат.

— Пусть так. А всё-таки — зачем сдалась вам эта Наденька? Вернее, почему вы ещё на что-то надеетесь? — Пешка съела ферзя.

— Потому что иначе совсем мрак.

Дальше играли молча.

Шах. Защита. Шах. Защита. Шах. Защита. Мат.

— Вы очень недурственный игрок, спасибо за партию! — Лысый протянул проигравшему руку. Жорик посмотрел на неё с недоверием:

— А вы… вы точно не Сатана?

— Какой вы всё-таки! Нет же! У нас колбасное предприятие.

— В центре?..

— Прихоть моя.

— Без света?..

— Воскресенье, вечер. Зачем электричество переводить?

— И… шахматы?..

— Люблю в шахматишки зарезаться.

Жорик пожал лысому руку:

— И Наденьки у вас точно нет? В шкафу, может, где-нибудь спряталась? В тумбочке?..

— Какой вы чудно́й! Уверяю вас: её здесь нет.

Они распрощались сердечно. Лысый вручил Жорику фляжку коньяка и кубинскую сигару (добродушнее пьяного не может быть никто). Жорик вышел из этого трёхэтажного дома, хлебнул коньяк и закурил. Смешно было: стоять так, с хорошей сигарой, под этой мерзкой моросью, в луже.

А если пройти по переулку — будет опять бесконечность проспекта, пересекающего другую бесконечность проспекта, возведённую в энную степень…

Хотя почему бесконечность? Конечность.

Жорик набрал Наденьку:

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Конечно, выключен. Конечно…

Тут что-то странное впало Жорику в голову: почему бы не позвонить себе? Он набрал свой номер — тот же номер, с которого и звонил. Ему почему-то страсть хотелось послушать хотя бы короткие гудки, а не «Аппарат абонента…». Просто так. Без всякой причины.

Гудков в трубке он не услышал. Раздался смутно знакомый голос:

— Георгий! Совсем забыл сказать: я ходил по земле и обошёл её.

Жорик выронил телефон в лужу.

…Он чувствовал себя сигаретой, которую достали из пачки так, чтобы она не догадалась, что её собираются выкурить…

— Слушай, а чего мы к Вадику не двинем? — спросил Федяка, глядя на пенсионера в клетчатой рубашке, зависшего над доской для нардов.

— А ты не слышал? — Васёк припил коньяк (на лавке пили: скучали и на пенсионеров глазели: лето же!). — Вадик решил, что он помер уже.

— Да? — Федяка потихоньку нареза́л лимон. — Прикольно!

— Ну да. Сессию кое-как сдал, а потом — умер. Не ест, не моется, не выходит на улицу и — всего что хуже — не пьёт. — Васька́ это особенно удручало. Факт известный — студентова планида нелегка: учиться можешь не учиться, а выпивать — обязан.