Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Как-никак я новенький…

Сан Саныч предложил тогда просто сходить — на могилке соснуть. Вадик заметил, что спать на могиле — не очень смешно.

— Ну да. — Сан Саныч снял иглу с пластинки. — А всё-таки скучновато.

Решили позвать женщин. Да не абы каких, — а лёгкого поведения. (Гроб спрятали в кладовку — чего лишний раз барышень смущать?)

Прикатила синяя газелька, из неё вышел явный сифилитик в майке и шлёпанцах и сморкнулся в левую ноздрю (не знаю, чем правая ему не угодила). Потом распахнул заднюю дверь и вывел — однобровую, узкобёдрую, с какими-то чудовищными ляжками. Потом — то ли девственницу, то ли блудницу, сложно было угадать, да один чёрт, страшная как утопленница (Сан Саныч шепнул Вадику на ухо: «Мандарылая какая-то»). Ну а третьей — вообще беременная старуха оказалась. Вадик со смущения даже на «вы» ей говорил:

— Ой! Вы, то есть…

Решили всех посмотреть. Уехала газелька — через полчаса приезжает другим составом. Уже тут были и «Гений чистой красоты», и «Мимолётное виденье», и даже «Когда из мрака заблужденья…».

Продажная любовь, конечно, всем плоха… Всем!.. И безнравственна, и груба, и бесстыдна… Но дешева зело, — вот и популярна.

В общем, не до разговоров о жизни и смерти покойникам стало. Сан Санычу достался Гений Красоты, а Вадику — Виденье.

И вот, лежит Вадик со своей избранницей на кухне (раскладушку себе поставили: хорошая раскладушка, советская — во все бока тычет): лежит, и стыдно ему, что тело у неё такое тёплое, а он — вот — мертвец. А Виденье — курит безразлично, оборачивается к нему лицом — и говорит:

— Странный у тебя друг…

— Это он мёртвый просто.

— А. Бывает.

Как смена кончилась, девушки вещички хвать — и вон из квартиры. Перед уходом оставили Сан Санычу и Вадику по увесистой пачке рублей. (Видите ли, у мертвецов всё шиворот-навыворот.)

Стал Вадик пачку свою пересчитывать, а в ней записка спряталась: на носовом платке писанная. Вадик сунул её в рот и ушёл в ванную. Прежде чем читать — смыл воду в унитазе. Он был не дурак.

Записка же оказалась вот какого содержания:

«Вадиг, милый, твой друг очинь страный. Он маей калеге расказывал пра деда сваево. Марозил шо-то вроде: «Такой сзаббавный, у нево одной руки нет». Нам стало страшна и мы ушли. Он страный и шутки у нево дуратцкие. Я думаю, что он от лукавова. Лучэ с ним не вадись.

Твая В.»

Он перечёл записку, поправил все ошибки красной ручкой (удачно оказавшейся рядом), сложил платок треугольником и припрятал в нагрудный карман (Вадик умер в свитере с нагрудным карманом). Потом в зеркало глянул — любопытно стало, каков он. Заметил на шее засос. Вадик улыбнулся нахально и — засос потирая этот — вышел из ванной.

— Ну-ка! Убери этот разврат! — Сан Саныч взнегодовал.

— А что такого?

— У тебя трупные пятна должны быть. А эти — живые.

Сан Саныч задрал рубашку и показал свои трупные пятна. Было слегка похоже, что они нарисованы фломастером, но Вадик послушно залепил своё негожее пятно широким пластырем.

Но что дома торчать? Даже мертвецам дома скучно. Поехали в центр.

Сначала заскочили в Ленинскую библиотеку, где бросались в посетителей заранее заготовленными фекалиями, потом разбудили Ленина, предложили выпить брудершафт, а он не отказался. На стройке нашли ведёрко белой краски и перекрасили задницы всем кавказцам на Красной площади. В царь-колокол звонили, торец ГУМа обоссали, маленького мальчика за уши протащили от Маросейки до Мясницкой. Дарили бездомным конвертики с соплями, стреляли сигареты, пинали собак и даже видели ментов.

Одно слово — нет пределов мертвецкому веселью!

Починив бесчинств, двинулись к Лубянке. Там Сан Саныч Вадика и бросил со словами:

— Ща вернусь. Не разлагайся.

А Вадик сел на парапет, щёку подпёр и закурил в даль меланхолично. Он так и при жизни умел, но в смерти все дурные и хорошие качества обостряются: вот и теперь он — остро меланхолировал.

Возвращается Сан Саныч, а на пальце у него — шкелет кошачий.

— Во! — говорит. — Хорошо, что запомнил, где закопали.

— Что это?

— Ну ты чего? Я мёртвый, а не слепошарый. — Сан Саныч поджал губы шкодливо. — Влюбился! В живую! — Он протянул дохлую кошку. — Вот тебе невеста по сословию. Целуйтесь!

— Да не буду я её целовать! — Вадик бросил шкелет на дорогу и чья-то машина хрустнула по нему.

— Как знаешь. — Сан Саныч перестал улыбаться, вытер руки о волосы и сунул их в карманы.

Пошли они по Театральному проезду: там здания всё важные, надутые! Машины ездят неугомонные… И эти потешные живые! — куда-то торопятся, боятся опоздать… Поначалу Сан Саныч шёл и от всей души плевался им в хари, а как свернули в Неглинную — перестал.

Вадик семенил за ним и боялся отстать. Сан Саныч — шагал широко и невнимательно, да помалкивал скверно.

Потом вдруг — бросил:

— Работу тебе найти надо… Тебе сколько уже? Месяца два? Совсем большо-ой. Пора! Пора!..

— Какую ещё работу? — Вадик недоумённо повернул голову.

— Не знаю. В цирке, например. Будешь жонглировать, кувыркаться и рожи корчить. Я научу.

— Зачем это?

— Ну так. Для отвода глаз.

Неглинная здесь была уже почти бульваром: какой-то шансоньер стоял с аккордеоном и пел французские песни, пытаясь нагнать на всех Парижу. Вадик бросил ему монетку.

— А ты что делать будешь? — спросил он Сан Саныча, когда догнал его.

— Следить за процессом.

Вадик остановился. Сан Саныч, пройдя несколько шагов и заметив, что Вадик потерялся, — остановился тоже. Аккордеон звучал. Поп сидел на лавочке и курил: да поглядывал на них, как-то хитро жмурясь.

— И чем тогда это отличается от жизни? — сказал Вадик довольно громко (между ними было шагов пятнадцать).

— Бес его знает, — сказал Сан Саныч и показал язык.

— Жизнеутверждающе, — сказал Вадик, но языка показывать не стал.

Вечерело. Шаги шлёпались о мостовую; прохожие не обращали внимания на покойников (даже носы не воротили, хотя амбре стояло завораживающее), — только дома́ сердобольно играли окнами (закат). Мысли Вадика были смутные и тоскливые, сумрачные и невнятные — такие, каких и словами не скажешь.

Он думал, что мысль — всегда немножко убийца: и чтобы верить в хорошее, надо немножко себе врать…

Но Сан Саныч скоро заставил его забыть эту ерунду и сумятицу: они забурились в бар на Кузнецком — и там уже совсем распоясались. Много было весёлости и одушевления искреннего!

Выносили их на руках (но не в знак благодарности). Ночь была свежая, мокрая и уютная — при всём своём жёлтом безразличии. Хотелось заходить в переулки и дворики, садиться на облезлые скамейки и слушать тишину…

— Ну всё, скука. Домой! — пихнул Вадика в плечо Сан Саныч. — Главное ж тут со скуки не помереть.