Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Он закурил ещё одну. Я тоже. Прикуривали мы от прошлых сигарет.

— Да, и ещё. — Он нахмурился. — Ты Сюсю свою любишь?

— Люблю.

— А про то, что у неё рак, — знаешь?

— Знаю.

— Ну тогда я всё сказал.

Мы стояли с Борисом и курили, глядя на рассвет. Это была всё-таки речка; выкатывающийся блин солнца мы не застали: но даже так — получалось довольно элегично. И сосны эти…

Закурив очередную, Борис пожал мне руку и сказал:

— Ну что — работать я пойду. Давай, удачи.

— Покедова!

Почти в тот же миг Вафля дёрнула поводок, а с ним и меня. Она снова делала свои дела, а я снова едва поспевал. Ещё не рассвело окончательно, когда мы уже были в Бутово.

Сюся спала крепко: я просто подлёг рядом. Она чмокнула меня и обняла, как подушку.

Несколько дней я провёл у неё так. Очень хороших и светлых дней.

Про Мордовию я ей, конечно, не рассказывал.

А с Вафлей мы подружились. Она ещё на меня так взглядывала хитро, подмигисто: вот, дескать, смотри, какие я места знаю, — не то что твои эти кошки.

Сигарету из пачки доставать надо так, чтобы она не догадалась, что её собираются выкурить… Ведь их же так мало! Посмотрите — как жмутся!.. «Только бы не меня! Только бы не меня!» Нет! Нет же! Вы не так это делаете. Смотрите: вот так. Видите? Видите?.. Ну, теперь попробуйте сами. Вот! Разве так не лучше гораздо?..

Ровно таким же манером Жорик доставал из пачки сигарету за сигаретой — не собираясь останавливаться. Странное дело: смотришь на уголёк — думаешь: как долго курю! Хлоп — уже фильтр дымится. И заново…

Жорик стоял по колено в снежной каше, на проезжей части какого-то унылого переулка, — одна рука в кармане пальто, другая зябнет на ветру с промокшим огарком, — и смотрел на бесконечноэтажный дом.

От фонарей раздавался сонный свет.

Ему нужно было внутрь, но Жорик стоял на улице и дрожал. А вдруг не найдёт? Вдруг она уже уехала? В перерывах между сигаретами Жорик доставал из кармана пятак, крутил его в пальцах и подбрасывал. Много раз подбрасывал — ни разу поймать не сумел. Пятаки с подозрительной настойчивостью укатывались под припаркованную здесь же машину.

Так Жорик извёл сто рублей с лишним.

«Хорошо было в XIX веке, — думал он, — Бог уже захворал, но истина-то — существовала!» — Хотя, конечно, не очень он об этом думал. В свободное от стояния в переулке время — может быть. Но не сейчас.

Всех друзей он успел разжаловать в бесы, все свои дела — бросил вон из окна. В общем-то, ничего и никого у Жорика не было.

Зато была Наденька.

Познакомились на какой-то кухонной пьянке, где людей так много, что и потеряться недолго. Они с ней отбивались от разбитных разговорчиков и вместе ходили на балкон. Наденька выдыхала дым носом и смотрела Жорику глаза в глаза.

— Тебе не надо со мной общаться. Я тебя плохому научу.

— Ничего. Я уже всё умею. — Жорик врал, конечно.

А теперь — стоит и мнётся. Запрокидывает голову — дескать, душите, голубчик. Снова курит. Снова пятак бросает.

Так мог бы он стоять до рассвета — будь у него чуть больше денег и сигарет. Мог бы даже зайти в аптеку на углу и купить аскорбинок для разнообразия. Но — увы. Жорик заходит в бесконечноэтажный дом.

Налево, направо — коридор бесконечный, а вот тут закуток, в закутке темнота: теснится, ютится… Вверх-вниз лестница ходит, это кто ж её строил? И ни зги!.. Ступенька, ступенька, ступенька: упасть здесь нехитрое дело, всякий опробовать может — в окошко — и об мостовую головой бряк… А ведь тянет, ведь тянет, не правда ли? Но мысль эта праздная и даже постыдная — так нельзя, нельзя так, нельзя! Да с чего бы, к тому же? Ничего? Ничего. Заря — жёлтая, звёзды — ледяные, лет — миллионы. «Но такого же не бывает! Это же ненастоящее! Это показалось!» — Мысль неглубокая, но, впрочем, и быстрая. «Нельзя плакать за весь мир! Всё это чужая грусть, навеянная печальной строкой!..» — Мысль, мудро трясущая головой, как черепаха.

…И темно. Темно так, что не верится, что свет вообще существует…

Оставалось только чиркать зажигалкой и зачарованно глядеть на огонёк, пытаясь прийти хоть куда-нибудь.

— Твои слова меня оставят? — говорил Жорик ей.

— Видимо, да, — отвечала Наденька и улыбалась без уверенности.

Жорик молчал. И потом прибавлял:

— Но пока… радуют…

В конце концов, это даже смешно.

Коридор-коридор-коридор. Да когда, наконец, они кончатся? Туда-сюда, сюда-туда! Вверх-вниз… Вверх! Вниз! И заглядывает Жорик в комнатки, скупо зажигалкой своей светит, — хотя никого же там нет, он же знает это! И куда только все подевались? Может, ему тоже не стоило сюда приходить? Может, тут пандемия какая, а он и не знает? Глупые мысли. Но на что-то же надо отвлекаться! Хотелось позвонить маме и сказать ей:

— Алло, мама, где я?

Но не звонил. Потом.

«Я знаю: есть кружка, а есть штора. Одно из них в расфокусе, другое — нет. Так и с хорошим и плохим», — думал Жорик, идя в темноте и потирая стену плечом. (За свет здесь, видно, не платили.)

«Но если страдания выдуманы человеком, то почему они так явственны, даже если для них нет толком причин?» — думал Жорик, оборачиваясь. (Хоть глаза выдерни — ничего не изменится.)

«Стало быть, некоторым это всё нравится, они сами это выбирают… Вот и я — тоже выбрал», — Жорик уже не думал.

В одной из комнатёнок, в конце чёрного, липкого (луной только освещённого) коридора было светло (будто кто-то зажёг лампадку). Но свет этот (тихий) как-то пугал (больничное в нём что-то). И обернуться страшно. И вперёд идти — тоже. Тревога шевелилась у Жорика на душе.

Комнатка оказалась тесная, жарко натопленная. Свет был жёлтый и гнусный (лампочка состарилась). За конторкой на бесконечно высоком табурете сидела женщина, не молодая уже, но и не старая: сидела, сморщившись и склонившись — как ветка дерева к зиме, — и перебирала какие-то бессмысленные бумаги. Глядеть на неё было больно, — но на кого же ещё Жорику было глядеть?

Нет, ну если попытаться… В комнатке были сирые старушечьи шкафы, уставленные непонятными папками, костями неведомых зверушек и бюстами разных известных (но не Жорику) личностей. Трёхлитровые банки с окурками были. Книги были. Кипы каких-то бумаг были. Вентилятор был. Тряпьё было. Стклянки. Карандаши. Но не Наденька.

— Извините, — вступился Жорик робко.

— Что? Как? Вы кто вообще такой? — Женщина подняла голову в испуге и ещё быстрее стала перебирать бумаги.

Жорик ещё извинился. И ещё раз. И ещё. (Лепетал свои извинения он так быстро, что будто бы и не извинялся вовсе.)

— Я-то извиню, — говорила женщина, пристально вглядываясь в Жорика и так же, не глядя, перебирая бумаги, — пусть лучше Бог простит.

— Можно, пожалуйста, без Бога?

— Можно и без Бога, — согласилась женщина, всё ещё перебирая бумаги — будто карты тасовала. — Вам здесь что, собственно, надо?