Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Справедливости ради, замечу, что Вадик и в самом деле дохлый был. Смотреть на него сделалось как-то даже неудобно: безутешные синие губы совсем размякли, шею одной рукой может обхватить маленькая девочка, кости торчат, как пики, а вместо щёк две ямы зияют. С бодуна его спокойно можно было спутать с потрёпанным кадавром, так что выпивать у него, не оживимши, — было довольно гиблым занятием.

Вот Федяка и задумался. В кармане он мял парафиновую свечку, которую притырил сегодня в церкви.

— Слушай! — Он просиял, оглянулся по сторонам, увидел клён, берёзку, дуб, осину и зашептал: — Фш-фш-фш, чш-чш-чш, у-у-у, пф-пф-пф.

— Звучит несложно, — отозвался Васёк и почесал репу. — Да, можно устроить… Так и поступим.

Чего они там порешили — уж того я вам не скажу. Да только явились они к Вадику несколько дней спустя с самым всамделишным, деревянным, лакированным, мастерской работы, открытым, глухо звучащим — ну, это если по дну постучать, а если сесть на него, так тогда совсем удобно: или если окажешься вдруг на даче, а дров нету, али мокрые всё, хотя и…

В общем, явились они с гробом.

Поставили посередь комнаты — и давай рыдать: вот, дескать, из дому не выходишь, на, дескать, простись с Сан Санычем, добрейшим нам всем институтским товарищем, скончался нежданно-негаданно, вчера, с перепою, сами удивились, как же так-то. Истинно так, — дескать.

Поплакали они, поплакали, в общем, — и ушли. Прощайся, мол.

Как покойникам и полагается, Вадик был немногословен: закрыл дверь за ребятами (но неохотно как-то и омертвело), а потом вернулся и посмотрел на гроб недоверчиво. Нет, конечно, никому тут гроб не помешает… Он как бы и сам причастен, так что, можно сказать, отнёсся бы со всяческим пониманием… Но всё-таки — одно дело самому помирать, а другое, так сказать, компаньона в своей комнате держать… Это уже слишком! И лицо белое какое! Как белый медведь белое! В гроб краше кладут! А, ну то есть… И руки сложил одну на другую, точно преставился: да он и преставился, так и есть. И губы как поджал — красиво… Нет, другое здесь что-то начинается — не то что жизнь!

Чтобы не думать лишнего и никого не задевать — а то не по-мертвецки как-то, — Вадик залез под одеяло и уснул. Да только просыпается он ночью, а Сан Саныч — на гробу сидит, яйцо варёное ест. Зловещий блеск был у того яйца… Ни зги, ни лучика — одно это яйцо…

— Сварил? — спросил Вадик.

— Сварил, — ответил мертвец и подмигнул мрачно. А потом прибавил: — Я тебе вот чего расскажу: идёт раз Ницше по улице, видит — мужика секут. «Правильно, — думает он, — то, что нас не убивает, делает нас сильнее». Идёт дальше, видит — бабу секут. «Правильно, — думает Ницше, — женщина это опасная игрушка». Идёт ещё по улице, видит — ребёнка секут. «Правильно, — думает, — без страдания не может быть сознания». Идёт себе Ницше по улице, идёт, видит вдруг — лошадь секут. Он обнял её за шею, расплакался и упал. Уже не думал он больше.

Сан Саныч кашельно рассмеялся и поскорей ухватился за живот.

— А что здесь смешного? — спросил Вадик.

— Он умер, — ответил Сан Саныч и расхохотался.

Против своей воли Вадик прыснул и тут же накрыл обеими руками рот. Сделалось ещё смешней. Бывает: думаешь — глупо, а потом вдумываешься в эту глупость, вдумываешься — и смех дурацкий берёт. Не имея сил бороться, Вадик разжал рот.

Долго смеялись и хохотали: в Африке умерло сто тринадцать человек.

— Или ещё такой знаю, — Сан Саныч отсмеялся. — Шёл Толстой в Оптину пустынь, мудрость искать, — а по пути ему мужики всё попадались: безграмотные и бестолковые. Один спросит — как рубашку стирать? Толстой остановится, расскажет. Другой спросит — как дочку назвать? Толстой остановится, присоветует. Или: какой рукой креститься — левой или правой? Толстой остановится, и этому научит. Часто останавливался Толстой, долго он шёл. Оставалось ему вёрст с десяток, а тут ему навстречу старец спешит: «Лёв Николаич, а Лёв Николаич! Хотите одной мудрости научу?». А Толстой останавливается, бросает взгляд на лапти чахлые, вспоминает дорогу свою мудрёную и домой поворачивает. Старец его обгоняет и спрашивает: «Что случилось, Лёв Николаич? Что случилось?» А Толстой пинает камень, не сбавляя шага, и ему отвечает: «У меня и под ногами этой мудрости пропасть!»

Тишина мертвецкая: даже мухи затаились.

— И что? — спросил Вадик робко. — Этот тоже умер?

— Представь себе! И этот!

Ну мертвецы — что? Давай смеяться — кто кого пересмеёт.

— А ещё такой знаю… — Сан Саныч схлопнул кулак, будто смех поймал. — Ехал раз Достоевский в электричке — в Электростали он живёт, домой возвращался. Ну, Серёжка Достоевский, студент и пропойца, — да речь вообще не об том. Ехал он, значится, «Братьев Карамазовых» читал. Видит вдруг — Дмитрий Быков впереди сидит, с молоденькой хихикает и разговаривает. Ну, Достоевский что — пьяный, как всегда: движухи хочется. Открывает форзац, пишет: «Дмитрий, я очень много вас читал, подпишите мне эту книгу, пожалуйста». Попросил передать старичка какого-то. Возвращается скоро книжка, а там ручкой Быковской написано: «Это, конечно, не моя книга, но тоже хорошая». И роспись.

Вадик уже заранее смеялся:

— И что? Быков твой тоже помер?

— Да нет, как видишь. Живой, ходит.

Тут они заржали, как сволочи.

Потом Сан Саныч в круглосуточный сгонял: взял пива и рыбки. Газету расстелил на столе, воблу достал, стукнул… Прихлебнул…

— Слушай, а мертвецам разве полагается? — спросил Вадик и кивнул на пенистый бокал, и шею потёр, будто верёвку ощупывал.

— Конечно. Мертвецам всё можно! — махнул жирной рукой Сан Саныч.

Вадик осторожно припил пива и уставился на свои исхудалые пальцы:

— А прикольные у тебя анекдоты… Я как-то даже и не ожидал.

— А то ж! — Всплеснулось пиво бойко. — Я тебе говорю — это всё от одиночества мертвецкого. Дружба дружбой, а похороны врозь… И поделиться горем не с кем! В древности — не то!.. Протагор, говорят, всю дорогу всех высмеивал да вышучивал, а остальные рыдали, бестолочи: просили Харона ему по башке веслом тюкнуть. — С серьёзнейшим видом Сан Саныч палил воблин пузырь зажигалкой. — Юмора у них нема! Вот братские могилы — хорошая традиция была. И не скучно! — Завоняло.

— Слушай, а почему мы не говорим о том, что было до? — спросил Вадик, слизывая пену с губ и берясь за воблу.

— А это всё неважно теперь! — сказал Сан Саныч с забавностью — и примолчал. Но даже в молчании своём он всеобразно щурился и гримасничал. — Как тебе смерть вообще?

— Да ничего, потихоньку.

Раскопали где-то пластинки Вертинского: уплясывались под них как очумелые. Читали Блока, писались от смеха. Сан Саныч даже предлагал на кладбище сходить, ещё ребят позвать, — но Вадику всё неловко было: