Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Когда последний звон стих, Сюся уже придрёмывала. Я уложил её, накрыл одеялом, подвернул краешек ей под ножки (чтобы не мёрзли), поцеловал в щёчку и хотел лечь рядом. Она вдруг сказала сквозь сон:

— Вафля… Надо… Выгулять…

Потом промычала что-то: вроде как отрицательное.

— Что? — переспросил я.

— Они бананы есть не будут.

— Кто?

— Зебры.

Я улыбнулся, ещё раз поцеловал Сюсю и сказал:

— Ладно. Сам выгуляю.

Ошейник с поводком я искал полчаса. Ключи — ещё минут десять, а вот договариваться с Вафлей не пришлось: едва завидя поводок, она стала припрыгивать от радости. Это была дворняжка, которая считала себя немецкой овчаркой: и ушки подымала — ужасно серьёзно!

Мы вышли на лестничную площадку, я зажал кнопку на поводке: Вафля дёрнула к лифтам так шустро, что я едва успел запереть дверь. Лаяла ещё — как дура последняя. Консьержа мы пролетели в миг. Так же быстро проскочили аллею. Неслась эта Вафля — что твой рысак. Выгуливал собаку я впервые в жизни. Вернее, это Вафля меня выгуливала.

Я не знал, сколько времени ей требуется, чтобы сделать все дела, так что целиком доверился ей. Курил, напевал, придерживал поводок и позволял вести меня, куда Вафле только вздумается.

Что-то подозревать я начал, когда темень бросилась на небо, но значения не придал — лето кончалось, дни коротели. Так сменились гражданские, навигационные и астрономические сумерки. Когда кончились сигареты, я обнаружил, что мы с Вафлей забрели в густой и чёрный лес.

Искал телефон; кроме ключей и сигарет, я ничего с собой не захватил.

— Кто-нибудь! Где-нибудь! — Я приставил ладонь ко рту громкоговорителем, а Вафля подняла весёлый лай.

Ни ответа, ни привета. Только деревья, склонившиеся над нами недружелюбно. Я отмахивался от комарья в надежде их всех перебить, а Вафля подпрыгивала на месте и заявляла игривый характер. Охватила безысходность.

Тут между деревьями блеснул огонёк. Я волоком потащил Вафлю на свет — прямо по бурелому. Пробились насилу: местечко уютное; шагах в пятнадцати расположился обрыв, а за ним то ли река, то или озеро — непонятно. У костра сидели трое — один улёгся прямо на траве, а другие два сидели на поваленном дереве. Я вышел и как можно громче сказал:

— Здрасьте!

Они дёрнулись. Один из них — лысый, в толстовке — сказал:

— Ну здоро́во, коль не шутишь.

— А я, позвольте спросить, где?

— Ну как… В республике Мордовия. — И захохотал бандитски этак. Остальные смех подхватили, но скоро бросили. — Да ты присаживайся, чего как неродной?

Мы с Вафлей сели прямо на землю. Я не думал, что эта дурная собака утащит меня так далеко. Сколько от Москвы до Мордовии километров?..

Отвечавший мне — сухопарый, лысый, мальчишка совсем — оказался Вовчиком. Другой — смуглый, кажется, татарин — оказался Петрухой. А третий — невзрачный парень в очках о десяти диоптриях и нелепой вязаной шапке — Антоном.

Рядом с костром стояла горячая сковородка рагу. Я не хотел признавать, что голоден, — но мой желудок сам издал жалостливый стон.

— Да ты угощайся, — сказал мне Вовчик.

— Так… Руками, что ли?

— Ща, сообразим. Антон! Мы куда банки девали?

Смекалист русский человек! Из жестяной банки из-под пива сделает и ложку, и стакан, и фонарь, и гранату. Только нож ему дайте!

Ложка выглядела просто потрясающе (потрясало прежде всего то, что я ей так и не порезался), да и рагу славное оказалось. Я передал благодарность шеф-повару — Антон засмущался.

Странная компания. На охотников не похожи — наряды городские. Пикникуют? Но почему именно здесь? А может быть, разбойники? Да где сейчас разбойников сыщешь?

Я делился рагу с Вафлей и обменивался с ней взглядами

Когда я доел, мне предложили сигаретку и чай в железной подкопчённой кружке. Молчать продолжали. Только светлячки там и сям подмигивают, да треплется флагом огонь.

Закурив, я уставился в костёр. Хороша комедь: занесло Бог весть куда! Надеюсь, Сюся не звонит по моргам… Почему-то думалось о делах, оставшихся в Москве, — окончить четвёртый курс, отдать гитару Эдику, устроиться на работу, предложить-таки Сюсе жить вместе…

Сигарета с чаем расслабляли, — и я увлёкся огнём: он жрал, бегал и приплясывал. Были язычки-меланхолики, они жались по краям «колодца» — чахли и всхлипывали… Я смотрел в центр, на самый жар: тянул руки к теплу — и всё не мог дотянуться: обжигает. А какие там страсти! Рыжи́тся, мечется всё! Правда, и эти полешки прогорят… И снова в черноту идти.

Пока я курил и наблюдал битву пламени с деревом, — никто так и не заговорил. Я чувствовал себя лишним, — без меня болтали и шутили, поди! Но под костёр даже молчание делается священным… Все смотрят на огонь, пленённые, и будто бы решают некую загадку.

Только сигарета кончилась, как Вовчик предложил:

— Давайте каждый расскажет про свой первый поцелуй?

— Тогда встаёт проблема, какой поцелуй считать первым. Первый вообще или первый с любовью? Кроме того, придётся решать, кто из нас сталкивался с любовью действительной, — заметил Антон. — В любом случае, это сентиментально весьма. К тому же у нас гость, так что…

Мне захотелось сказаться своим:

— Я могу рассказать про свой первый поцелуй.

Они посмотрели на меня недоверчиво. Я разуверился, могу ли.

— Раз так, давайте я расскажу, как сюда угодил, — сказал Вовчик.

— Да слыхали уже! — отмахнулся Петруха. Это он устроился на земле: лежал на боку, а теперь перевернулся на спину с намерением уснуть.

— Всё равно нам ещё сидеть и сидеть, — сказал Вовчик.

Я поддержал (всё равно в ночи дороги не найти) и, разморённый, лёг на дрова. Под головой моей оказалась Вафля, — но она не возражала. Вовчик стал рассказывать:

— В школе меня все дразнили евреем. Понятия не имею, с какой стати. У меня ни носа, ни чего. А всё равно: иду я по коридору, а мне кричат: «Жид, жид, по верёвочке бежит!» Учителя пытались защитить, но как-то неловко. «Как будто евреи — это что-то плохое», — математичка сказала. А с задней парты её крикнули: «Это жиды Христа распяли!» Ну да.

Дошутились, значится. Я решил, что я еврей. Копал родословную: поляки были, украинцы были, даже финн затесался. Евреев — ни шиша. А всё-ж-таки воспринял я серьёзно: стал ходить в синагогу. Потолковал с местным раввином, он мне объяснил, как у них там всё. Ну что? Обрезание, купание в микве — не страшно. Я стал изучать Тору. Отказался от свинины, отрастил пейсы, не расставался со своей кепи. В общем, повёл жизнь всей школе на смех.

Почему-то мне казалось, что в пыльной Москве служить Господу по-настоящему я не смогу: я попытался уехать. В посольстве Израиля всем надоел. В визе отказывали раз двадцать. Тогда пригодились уроки географии: я вспомнил про Еврейскую автономную область.