Павел Костюк - Красный Яр. Это моя земля

Встречный ветер усиливается. Наклоняюсь вперед, укорачиваю шаг. Дыхание сбивается от порывов, от смены темпа, от того, что необходимо усилие воли для вдоха и выдоха в маске. Шесть тысяч метров гипоксии… шесть тысяч…

Начал спотыкаться.

Упал.

Больно в груди.

Тик-так.

Очнулся от всхлипываний — плачет мама. Не выношу женских слез, они так часто бывают по пустякам. Ну упал, что поделать, бывает. Хватит ныть над ухом, мешаешь спать.

Спать?

Мама держит газету, плачет. Слезы капают на бумагу. Я слышу запах типографской краски. Помню, в детстве у меня были хомячки (у кого их не было), и я рвал им газету в клетки, чтобы сделать подстилку. Хомячки писали на газету, и краска точно так же пахла.

— Что ты читаешь? — спрашиваю. Ни одного слова в ответ.

Сажусь на кровати, кулаком растираю солнечное сплетение, как же болит. Моргаю: «При попытке установить рекорд в гипоксической маске в парке „Гремячая Грива“ погиб спортсмен…» — знакомое фото. Вместе, что ли, тренировались?

— Мам? Прекрати, мам! — хочу похлопать ее по плечу, рука проваливается в пустоту.

Где я видел это лицо с фотографии? Хочу лечь. Устал.

Тик-так.

Что за звук? Морщусь. Осматриваюсь. Люди — один за другим — бросают землю на гроб. Кого-то хоронят. На фото — то самое знакомое лицо. Вот бедняга, дотренировался. Подойду поближе, как его, кстати, зовут.

Что? Эй! Кого вы… кто у вас там в гробу? Я хватаю себя за плечи, за волосы. Щипаю себя, кричу. Я здесь! Я живой!

— Конечно живой! — доктор-женщина (точно женщина?) смотрит в мои зрачки.

Меняю куртку на теплую, с повышенной ветрозащитой. Надеваю темляки на сухие перчатки. И выхожу в рассвет.

Медитирую на смерть, на процесс смерти. Визуализирую тело, разделенное на части, подобно тому, как студент медицинского университета препарирует труп. Снимаю кожу с себя и вижу, что находится под кожей. Вижу слои плоти, сухожилия, кости, органы. Могу умственно отделить каждый орган от тела, чтобы исследовать и понять его.

Смотрю на учителя снизу вверх. Был ли он земным человеком?

— Спрашивай, не молчи, — он улыбается тепло, тихо.

— Давно ты ушел в монастырь?

— В девять лет.

— Сам?

— Нет, что ты. Родители. Да и было это не здесь — там, — неопределенно машет рукой, — где нет обратного пути в мир.

— А как ты оказался здесь?

— Я-то? Сбежал.

— Сбежал?

— Да. Познал женщину и сбежал. Там, где я постригся, познать женщину — смертный грех.

Бедный монастырь у небольшой деревушки. Монахов больше, чем жителей. Еды на всех не хватает. Мальчики-послушники каждое утро — с чашами — у деревни. Но жители — подают в основном слезы на завтрак.

Я тайком пробирался в огород, где рос батат, и, пригнувшись к земле, выкапывал его руками и черепками. Набирал полную чашу вместе с землей. Врал братьям, что батат дали на подаяние. Братья, зная, что я ворую — жители подают овощи чистыми — не спрашивали, ели молча.

— Мы не трогаем тебя, потому что ты монах, — я раскапывал очередную яму в огороде, взвился, в воздухе обернулся на женский голос. — Но мы голодаем тоже, зачем обираешь нас?

Я залился краской. Передо мной стояла девушка с глазами цвета утреннего тумана.

— Я… — я сказал, она вздрогнула, отшатнулась, но тут же широко шагнула навстречу.

— Не двигайся, — положила на мой лоб подушечки пальцев. Я зажмурился. Пальцы медленно соскользнули вниз, до подбородка.

— Ты видишь меня?

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я бросил батат. Пришел в монастырь ни с чем. Лег голодным. Ночью залихорадило, бросило в жар. Я лежал и трогал себя за лицо, вспоминая прикосновения, вспоминая голос.

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я вернулся к ней. Я познал ее.

Тик-так.

Ближе к финишу народа становилось все больше. Последний круг завершал в толпе сподвижников, как Форест Гамп. Секунды отсчитывали хором:

— Пять, четыре, три, два, один!

Странно стоять, когда мозг продолжает идти. Еще более странно давать в этом состоянии интервью. Цель достигнута.

На ватных ногах с закрытыми глазами иду к машине. Кто-то протягивает мне газету с моим фото на первой полосе. Машинально беру: «В парке „Гремячая Грива“ погиб…» Что? «В парке „Гремячая Грива“ побил…»

Рекорд.

Мама машет газетой и плачет от радости.

— Мама, не плачь! Ну? Лучше скажи, как там жена, дочка?

— Какая жена, дочка? Сынок… — и снова в слезы.

Молодой доктор с трехдневной щетиной и повязкой на запястье обнимает ее за плечи.

— Не волнуйтесь, мамаша! Это от нагрузки. Откачаем. Починим. Не волнуйтесь…

— Алиса, посчитай пульс!

— Пульс пользователя Ходок — сто девяносто ударов в минуту.

— Продышитесь, боец.

— Вот черт.

Скорее в гостиницу. Спать.

Кое-как принял душ. Выхожу из ванной. Напротив кровати — трельяж. Вглядываюсь в него. В себя. Натягивая на щеке кожу, приближаюсь. У меня, как и у доктора, клокастая щетина. От пара и дыхания в центре зеркала туман. В левом отражении улыбается седой монах. В правом — ученик в ярко-оранжевом кашая.

Тик-так.

Я рассматриваю форму белого офицера в краеведческом музее Красноярска и думаю: «Неожиданная композиция — белый офицер и красноармеец сидят друг напротив друга, не хватает только чая и баранок на столе». А что, если бы история пошла по другой колее, белая армия взяла бы Красноярск, подтянулась бы Япония, Америка и Франция, развернулась… и Великим сибирским ледяным походом называли не отступление, а победу? Если перенестись на сто лет назад на Столбы, можно бы было что-то изменить? А что, если?..

Перья — скала из пластов редкой формы, стоящих вертикально. Основных перьев четыре. На их вершины ведет 16 ходов, а спуск по расщелине носит легендарное название «Шкуродер». Первое успешное восхождение на Перья состоялось в 1899 году с помощью деревянных подставок.

Государственный природный заповедник «Столбы»:

Красноярск, ул. Карьерная, 26а

Поезд трогается. Я вбегаю на обледенелую платформу, когда состав набирает ход. Из тамбуров мне протягивают руки, я пытаюсь зацепиться, но они выскальзывают. Наконец, кто-то в предпоследнем вагоне подхватывает меня и втягивает в узкий тамбур. Я чуть не падаю вместе с тем, кто меня втащил.

Утыкаюсь носом в серую шинель, поднимаю глаза: погоны, перевязь — значит, офицер. Он усаживает меня на баулы тут же, в тамбуре.

— Чей это поезд? — спрашиваю, хватая ртом воздух.

— Бойцеховского.

— Русского генерала? Я слышала, что половину поездов уже захватили чехи.

— Теперь он командующий, — глухо отвечает офицер.

У него изможденное лицо, впалые щеки, глаза глубоко ввалились в глазницы. Замечаю, что шинель на нем подбита ветром, очень легкая, не для сибирских морозов. На нем рваные сапоги, в прорехах мне видны желто-серые, почти коричневые портянки.