Павел Костюк - Красный Яр. Это моя земля

— Алексей Николаевич Леднев, ротмистр Средне-Сибирской дивизии. Как вас зовут?

— Завьялова Анастасия Александровна, — отзываюсь я, а сама думаю: «Недолго нам ехать в этом поезде».

— Винтовка ваша? — спрашивает он.

Я понимаю, что так сжилась с оружием, что забыла выбросить трехлинейку перед станцией.

— Мне ее отдал мой брат. Только патронов мало. Мы с ним разлучились, он уехал раньше. Он в охране Колчака, — я выдумываю на ходу. — У вас есть патроны?

— Патроны? — он удивлен. — Нам самим не хватает. Пойдемте, отдохнете на моей койке.

Мы проходим через весь вагон, я вижу тяжелораненых солдат, закутанных в те же легкие шинели, стариков, женщин и даже детей — армия бежит, взяв с собой семьи, на восток, хотя они еще надеются отбить Сибирь у партизан и красных.

У офицеров в купе грязно и накурено, они сидят расхристанные и мрачные. На столе нарезанный черный хлеб с солью и салом, в луже чая лежат окурки.

При виде меня офицеры выпрямляются, заправляют рубахи, надевают ремни. Алексей представляет меня им.

— Господа, простите, я очень устала, не спала двое суток.

— Конечно-конечно, вам надо отдохнуть, — подхватывают они.

Я устало киваю и украдкой кошусь на хлеб.

Они опускают глаза, когда я начинаю расстегивать пальто, но Алексей останавливает меня:

— Не раздевайтесь. Тут холодно.

Он снимает с багажной полки скатанное одеяло, расстилает его и вместе с остальными выходит в коридор.

Я набиваю полный рот хлеба с салом, едва не подавившись, прожевываю, облизываю пальцы и падаю на грязное расстеленное одеяло.

Поезд Колчака и золотой эшелон «литера Д» — сорок вагонов, груженных золотом. Они уже миновали Красноярск, занятый большевиками, и я оказалась от него отрезана. В следующий раз такая возможность представится лет через десять, а то и больше. С этой мыслью я проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от оглушительного удара, на меня сыпется разбитое стекло. Вагон раскачивается. Дернувшись несколько раз, поезд останавливается.

Алексей хватает свою винтовку, которая висит надо мной, и выбегает из купе. Видимо, он спал сидя, уступив мне свою койку. Или следил за мной.

— Поезд подорвали! — слышу крики из коридора. — Это эсеры!

Я спрыгиваю с поезда и вижу головные вагоны — те, где едет генерал. Ехал. Их деревянная обшивка горит, оставшиеся стекла лопаются от жара, раскаленный металл выгибается, как огромный страшный лепесток раскрывающегося цветка. Черный дым, поднимающийся над поездом, поразительно похож на ядерный гриб.

В толпе кто-то яростно орет: «Диверсия!» У насыпи лежит девушка с выжженными глазами и изуродованным лицом. Вокруг окровавленные женщины тащат за собой кричащих детей. Леднев помогает грузить раненых на носилки, одному из них он накладывает жгут, и фонтанирующая из раны кровь мгновенно останавливается. Он берет у медсестры бинты и кидает их мне: «Помогайте!» — а я не могу сдвинуться с места: так кружится голова, что я боюсь упасть, сделав хоть один шаг. Я никогда не видела смерть так близко.

Проходит несколько часов, пока поезд разгружают. Раненых перекладывают на носилки, женщин и детей рассаживают на сани. Убитых отпевают тут же. И хоронят в наскоро выкопанных могилах прямо рядом с насыпью. Командование берет на себя высокий сухопарый майор. Седлают лошадей, и небольшой отряд выдвигается на разведку.

От ужаса или холода — я не понимаю — меня бьет озноб. Леднев замечает это, находит место в санях, снимает шинель с убитого солдата и накрывает меня. Пока из спальных вагонов выносят еду и вещи, из теплушек выгружают какие-то ящики. Много ящиков. Из них снаряжают отдельный обоз.

Вокруг нас дремучий лес, дневной свет едва пробивается через слой снега, покрывающий ветки деревьев. Наш караван растягивается на пару километров. Мы пробираемся по дороге, прорубленной в тайге, от деревни к деревне. Я не выпускаю ящики из поля зрения: как их охраняют, когда сменяются солдаты, кто из офицеров их сопровождает. По вечерам они спят и едят отдельно от всех из-за начавшейся эпидемии тифа.

Через пару дней похода мы останавливаемся около реки. Она не замерзла, течение несет льдины по черной воде. Нужно переправляться, другой дороги нет, местные проводники говорят, что никогда не ходили зимой в деревню за рекой, им было без надобности.

К ночи мороз усиливается. Я выбираюсь из саней, меня трясет от высокой тифозной температуры, но я стою на берегу вместе с сотнями людей, и мы смотрим, как соединяются льдины.

Алексей по-прежнему то ли следит за мной, то ли приглядывает. Подкармливает, разговаривает, старается устроить меня поудобнее. Я прошу достать мне лошадь, объясняю, что не люблю телеги, меня укачивает. Он молчит. Я проваливаюсь то в сон, то в беспамятство.

Мне нужно обогнать эту медленную, неповоротливую, разрозненную толпу. Из-за нее я все дальше и дальше от цели. Золотой запас генерала Бойцеховского и так не идет ни в какое сравнение с тем эшелоном, что уехал далеко вперед. Я не могу упустить и его.

На вторую ночь река наконец покрывается корочкой льда, и под утро первые упряжки осторожно переходят ее. Все напряженно вслушиваются в треск льда.

Крестьяне в деревне за рекой принимают нас радушно: белые за все платят золотыми и серебряными монетами с профилем императора. Алексей находит мне место в избе на окраине, нам накрывают стол.

Есть я не могу — еда не лезет, пью понемногу воду с комками снега. Леднев топит печь и то носит мне одеяла, то выводит на воздух. Меня бросает из жара в холод. Выбившись из сил, Леднев устраивается на печи рядом со мной, положив между нами мою трехлинейку.

Наутро снова в путь. Часть тифозных больных остается в деревне, но некоторые идут дальше и умирают в дороге — их приходится бросать на обочинах, наспех закидав снегом. Тифом болеет половина каравана. Чудо, что Леднев не заразился.

— Я один раз видел адмирала, — говорит Алексей. — Он был раздражен, вспылил, стал кромсать ручку своего кресла перочинным ножом, сломал несколько карандашей, — он тихо смеется.

— Чехи предадут вас… нас, — поправляюсь я, — нельзя останавливаться в Красноярске, надо обходить с севера.

Он не удивлен:

— Да, ходят слухи, что генерал Зиневич нас предал и перешел к социалистам. Но сдаваться нельзя. Поддаваться панике нельзя. Красные войдут в город только через наши трупы, — он словно заранее подводит итог.

Сколько ему? Двадцать шесть, может, двадцать восемь, а у него седина на висках, глубокие борозды на лбу. Мне хочется снять иней с его усов, взять в ладони его лицо и разгладить.

Я одергиваю себя: и он, и все они давно мертвы, все эти измученные, плохо одетые, замерзающие люди. Больше века они лежат в тайге, их одежда и плоть истлели. Вот они передо мной, до сих пор окончательно не сломленные, готовые сражаться. Поцелуют кто иконку Николая Чудотворца, а кто и портрет расстрелянного императора, висящий в крестьянской избе, и пойдут в бой. Но на самом деле они уже там, в небытии.