Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Франция и войны двадцатого века. Маленькая война в Африке, продолжающаяся и по сей день, Великая война, Вторая мировая, Вьетнам, Алжир, холодная война. Хотя люди вообще и даже историки сейчас стараются об этом не думать, но Франция пережила более ста лет войны, и ее история сформировалась под влиянием этих войн.

– Вы знаете вьетнамский?

– Нет. Немецкий, итальянский и арабский. И английский. Я прожила в Америке более пятнадцати лет.

– Где именно?

– В Калифорнии.

– Я недавно был в Калифорнии. Будто наркотик принимаешь, – сказал он. – Хотя откуда мне знать? Я в жизни наркотиков не пробовал.

– Вы совершенно правы. Это потому, что ее прошлое тонко, как эфир. От недостатка кислорода возникают грезы, которые окружают тебя там. Они убивают мозговые клетки, медленно правда, но под конец даже девяностолетние старцы вскакивают на скейтборды.

– Ну, – сказал Жюль, с трудом заставляя себя прекратить беседу, которую ему хотелось бы вести целую вечность, – я должен идти. Надеюсь, вы продуктивно проведете здесь время. Это прекрасное место для работы. – Он запнулся. – Здесь прошла большая часть моей жизни.

Всю дорогу домой рисовал в воображении ее лицо и вспоминал аромат ее духов, ее руки, ткань, из которой сшит ее костюм, то, как она двигалась.

А пока Жюль освобождал кабинет и встречался с Аминой, Арно и Дювалье прибыли в Сен-Жермен-ан-Ле. Жюль только что уехал, и привратника тоже не было на месте, он подстриг лужайку и взял пятидневный отпуск. Впервые за много лет огромный дом совершенно опустел, не считая Жюля, спавшего на полу в своей пустой квартире. Из главного здания большая часть картин и других ценностей, стоимостью в сотни миллионов, были вывезены, но сигнализация по-прежнему бдила.

Они ждали. А Жюлю нечего было делать дома, да еще встреча с Аминой так потрясла его, что он долго слонялся по Парижу и приехал домой уже в темноте, когда Арно и Дювалье несколько часов как уехали.

– Придет. Никуда он не денется, – сказал Дювалье. – Вернемся завтра с утра пораньше.

– Я не могу, – сказал Арно.

– Что значит «не можешь»? У нас дело, на минуточку. Арест не означает обвинение, может, он вообще невиновен. Но похоже, дело верное.

– Мне завтра надо к дантисту, чтобы поставить имплант.

– Что с тобой случилось? Это же как нейрохирургия почти.

– Зуб оказался непростой, – сказал Арно и оттянул левую щеку, чтобы продемонстрировать внушительную пробоину между коренными зубами. – Всандалят мне в челюсть титановый штифт. Это чуть ли не общий наркоз. Я не смогу вести машину, и на два дня мне нельзя брать в руки оружие. А если и дальше придется принимать гидрокодон, то я вообще буду в отгуле все это время.

– Ты нам нужен, хоть он и старик. Ему семьдесят пять, но он способен победить троих молодых мужчин с ножами, и я не хочу звать никого другого, потому что это наше с тобой расследование. Я не знаю полицейских из Ивелина, не знаю, на что они способны. Раз дело об убийстве, возьмут и вышлют спецназ, а это будет глупо и унизительно. Ладно, здесь не наша юрисдикция, но мы можем привезти его для допроса – у нас есть ордер, и как только мы пересечем границу Парижа…

– Да знаю я.

– Пообещай мне, что, как бы сильно у тебя ни болело, ты будешь принимать таблетки не дольше двух дней после.

– Ладно.

– А тем временем давай по домам. Анфлер мог и подождать, но уж как есть. Иногда я жалею, что работаю не в банке.

Жара наконец-то спала, стало прохладнее на день-другой. Париж получил короткую передышку перед тем, как настоящий сирокко, продувавший город насквозь, вернется, но теперь августовская погода стояла в точности как в Дании, Швеции или Шотландии – высокое, яркое солнце, прохладный воздух и искрящийся, крапчатый свет. Свежескошенные лужайки были холодны на ощупь, вечерами свежело, и люди одевались, будто уже настала волнующая осенняя пора, неся облегчение. Париж пробудился. И Жюль вместе с ним. Его рассудок и память трудились сосредоточенно и вдохновенно. Он понимал, что иррационален, что влюбился в женщину, с которой провел всего пятнадцать минут. Он влюбился так же сильно, как это было с Элоди, но на этот раз все иначе, потому что такая любовь возможна, потому что Амина знала то же, что знает он, потому что порознь их жизни подошли к одной и той же точке. Он убеждал себя, что просто сошел с ума, что, наверное, она не могла полюбить его так же, как он полюбил ее. Этот урок он проходил уже много раз, пережив множество увлечений. И все-таки Жюль не мог перестать верить, что она тоже его любит.

И когда он завершил свои дела – оставил адрес для пересылки на почте, оплатил последние счета, вынес из дома последние вещи, так что все его пожитки теперь вмещались в один маленький рюкзак, – случилось нечто странное.

Музыка, которую он всегда был способен мысленно призвать и воспроизвести со всей точностью, вдруг зажила собственной жизнью, помимо его воли и желания.

Многое из своего прошлого, и особенно эти последние дни, Жюль выстроил вокруг Sei Lob. Как и семьдесят один год назад, этот хорал по-прежнему оставался волшебной и искупительной тропой в иное бытие, Божий голос, уносящий разбитое сердце ввысь. Он будет сопровождением к тому, что замкнет круг и снова превратит прошлое в добрый и прекрасный мир, живущий в памяти ребенка еще какое-то время после того, как он выйдет из него с зачаточным знанием совершенства, от которого его отделили (или порой оторвали), воспоминание это тускнеет уже в колыбели, и для него не существует слов.

Теперь уже новая музыка, не та, что он хотел, возникла в противосложении. Иногда они звучали одновременно, он слышал обе, но затем одна возобладала над другой. В противоборство с Sei Lob , уводящей его из жизни, вступила пьеса Куперена, которую он всегда любил. Та самая музыка, что ассоциировалась у Жюля с Парижем, с прошлым, сочащимся сквозь него, – «Таинственные баррикады», конечно же это были они! Казалось, это лишь невинная игра, но сила музыки вознесла ее на невиданные высоты. До чего же странный инструмент – клавесин. Ущипнет – и остановится, атакуя каждую ноту со всей звонкостью и полнотой, он отказывает звуку в продолжении, не дает ему тянуться и угасать. Так он отрицает смерть, словно перепрыгивая с одной льдины на другую, к новой ноте, к новой жизни. Иногда звучание клавесина бывает сухим и выспренным, но, если ожерелье звуков нанизано верно, оно обретает красоту и сверкание звезд. Куперен в этой пьесе достиг небывалых высот, она подобна бесконечному водопаду золотого света, такому многообещающему и потрясающе яркому, что и со смертного одра поднимет. И пока вот так Куперен и Бах, тесно соприкасаясь, вели внутри его свой спор, Жюль обрел сгущенный, всеобъемлющий, отстраненный и тем не менее эмоционально наполненный взгляд на все эти дни.