Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Вы знаете Жюля Лакура? – спросил Дювалье сторожа бассейна.

– Как не знать? Он ходит сюда с незапамятных времен.

– Он сейчас здесь?

– Нет.

– А был?

– Вчера проплыл пять километров. Сказал, собирается доплыть до Перу. Врет как дышит.

После паузы, переварив все это, Арно спросил:

– Вы голосуете?

– На выборах?

– Тоже хорошее место, чтобы начать.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, когда идут выборы, вы ходите голосовать?

– Конечно хожу!

Выйдя из бассейна, оба детектива знали, куда пойдут, и не было необходимости разговаривать. Тем не менее Дювалье озвучил их общие размышления:

– Если он бегает в лесу, то появится в парке, но, возможно, он просто бегает на террасе. А если мы его не найдем, то будем дожидаться напротив его дома.

– В такую жару?

– Припаркуемся в тени.

Арно и Дювалье вышли на аллею Людовика XIV со стороны бассейна, а из центра на эту же аллею вышла Амина, отстав от двух полицейских метров на сто. Большой парадный сад настраивает душу на возвышенный лад, если дорожки и растения расположены согласно пропорциям, известным с античных времен, столь же необъяснимым и неизъяснимым по силе воздействия, как сочетания тонов и интервалов в музыке. Тем более если сад расположен на холме, озирающем далекую перспективу всевозможных цветов и оттенков под прозрачным куполом неба. Два детектива и Амина медленно брели, утомленные зноем. Ветер взобрался на вершину холма, как и предполагала Амина, и равномерно продолжил движение вниз вдоль прямой аллеи.

Арно и Дювалье дошли до скамейки, на которой до этого сидел Жюль. Жюль углубился в парк, чтобы найти кран, где он в последний раз ощутит прохладу воды, снова и снова набирая воду в сложенные ковшиком ладони и поднося их к лицу. Он встал на колени возле сероватой трубы и, не заботясь о том, что одежда промокнет, плескал себе в лицо полные пригоршни. Вода была прозрачная, прохладная и чистая, она восхитительно журчала, даже вытекая из простого крана, к которому садовники бездумно присоединяли шланги для полива.

Арно и Дювалье расправили плечи, выпрямились, словно хотели немного подрасти в надежде заглянуть как можно дальше в исчезающую на севере перспективу мерцающей белой тропы, что пролегла вдоль прямой, будто вычерченной по линейке, Большой террасы. Они заслонили глаза ладонями, словно салютовали кому-то, но видели только пустую дорожку. И обоим одновременно почудилось, что они высмотрели в этой белой пустоте нечто, сообщившее, что Жюль ушел, что так или иначе он ускользнул от них, и есть в этом некая справедливость. И оба почувствовали облегчение, когда развернулись и пошли к своей машине, чтобы отыскать тенистое место для стоянки. Они мечтали, как вернутся вечером домой, надеялись отдохнуть, как новички едва после выпуска. Если они его возьмут или если он ушел, как они предполагали, дело все равно будет закрыто или отправится в долгий ящик, и детективы будут свободны до следующего дела. Они чувствовали, что это все, конец.

Когда Арно и Дювалье выходили из парка, Амина подошла к скамейке на кругу между аллеей Генриха IV и Большой террасой. Она была совершенно одна и явилась туда вовсе не в поисках Жюля. По правде, она уже почти сдалась. Она любовалась Парижем, а ветерок развевал ее волосы, теребил блузку, задирал юбку выше колен.

Возвращаясь с полянки, где он преклонял колени перед краном, Жюль приметил стройную женскую фигуру у скамейки. Сперва он оценил, как незыблемо она стояла, красоту ее красок, сияющих на солнце. Он медленно продолжал идти в ее сторону. Потом узнал ее и остановился. Он не сводил с нее глаз, и вся его жизнь, казалось, вздымалась и взрывалась внутри его. В противоборство вступили две равные силы, и ничего подобного ему еще не случалось испытывать. Все бремя преданности, обязательств и верной любви сражалось с обещанием жизни и любви новой.

Если она уйдет – когда она уйдет, – что он будет делать? Если она повернет в его сторону, чтобы идти на станцию, то выбора у него не будет. Если пойдет налево, к Большой террасе, где он вот-вот начнет свою последнюю пробежку, то план его сорвется, по крайней мере на сегодня. А может, и навсегда, потому что, хоть он об этом и не знал, Арно и Дювалье поджидали его возле дома.

Ветер утих, и она снова была готова попытать счастья в поисках жилья. Не видя Жюля, Амина повернула направо, в город, и пошла вверх по ступеням на юго-восточном краю круга, ведущим к пяти громадным, украшенным орнаментами урнам, обрамляющим лестницу.

Вся сцена эта виделась Жюлю в каком-то необъяснимо грандиозном масштабе, словно во сне: она уходила, и он отпускал ее, она отделялась от его жизни, завершая его путь вот таким монументальным образом. И все же ее миниатюрность, сдержанность и изящество придавали роскошному уходу близость и тепло. Окажись он рядом с ней, прикоснись он к ней, и это изменило бы все.

Но он смотрел, как она исчезает среди стройных рядов коротко подстриженных деревьев и длинных цветочных клумб под августовским солнцем. Она ушла. Вокруг стояла тишина, лишь ветер шумел, поднимаясь с востока и клубясь над похожей на крепость подпорной стеной Большой террасы. Из-за виноградника вился дымок. Маленькая белокурая девочка бежала впереди родителей через травяной круг. Родители шли следом, на руках у отца сидел младенец и щурился на солнце, а потом семейство тоже исчезло из виду.

В дальней церкви зазвонил колокол, и тут же прямо перед глазами у Жюля возник бело-серый чугунный колокольный бок. Ничто не исчезает бесследно, думал он. Что появилось однажды, остается навсегда. Ничто не потеряно. Все где-то есть, навсегда выгравированное на черных стенах времени. Он несколько раз вдохнул и выдохнул, и, когда мужество, в котором он так нуждался, стало возвращаться к нему, он отправился на поиски.

Хотя на небе не было ни облачка, ему казалось, что сверкнула молния на солнце и раздался гром среди ясного неба. Внезапно он почувствовал полное бесстрашие и решимость, явившиеся не иначе как из прошлого. Еще солдатом, он познал мужество, которое приходит по пятам за тревогой. Всегда волнуясь перед уходом в патруль, с первым же шагом во тьму он примирялся со смертью, и с этой минуты страх оставлял его, и он чувствовал легкость и радость, словно был неуязвим.

Утренний зной разогнал всех с длинной дорожки, и он в одиночестве созерцал мерцание деревьев на солнце. И, словно под стать его волнению, из памяти возникло Allegro из Третьего Бранденбургского. И как только оно побраталось с жарой и светом, Жюль побежал. Он бежал быстрее, чем человек его возраста способен бежать в жаркий день и остаться при этом в живых. Он подгонял себя так, словно сражался за жизнь. Сначала все стало на удивление ясно. Пятидесятые и шестидесятые годы превратились в образы, которые, подобно лепесткам пионов, опали внезапно, легко и почти все одновременно, все такие же девственно-белые, теперь они устилали траву.