Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Он убил моих друзей! Расист! Расист!

Женщина достала телефон, но у нее дрожали руки, и мужчина выхватил его, зонт упал и покатился по асфальту, гонимый ветром. Хасид к тому времени уже давно ушел, и двое свидетелей видели только Жюля, стоящего над поверженным телом, и перепуганного мальчишку, зовущего на помощь. Жюль знал, что, даже если его показания будут приняты и каким-то образом подтвердятся, а это очень маловероятно, и даже если удастся отыскать того хасида, ножа им не найти. Как Жюлю было выстоять против троих, один из которых был вооружен ножом, никого не интересовало. Добропорядочные, хорошо защищенные граждане, которые сами никогда бы не вмешались и позволили бы безвестному еврею подохнуть на этом мосту, так страстно избегали насилия, что зажмуривали глаза и желали, чтобы все поскорее закончилось, без всяких действий с их стороны, без риска оказаться под следствием. Прокурор вынесет вердикт, руководствуясь однобоким профессионализмом. Раз нападавшие – мусульмане, а скорее всего, так и было («Расист!»), давление, с одной стороны, и желание задобрить, с другой, неизбежно грозили Жюлю тюрьмой, а в тюрьму ему было нельзя, ни в коем случае, особенно сейчас.

С правого берега донесся вой сирен, и вереница машин с синими проблесковыми маячками начала взбираться по западной эстакаде, ведущей на мост.

Вместо того чтобы броситься бежать, подтверждая таким образом свою вину, Жюль пошел на запад в темпе, демонстрирующем, что он ни сном ни духом о происшедшем. И хотя его поведение было вполне сообразно пережитому шоку, для случайного свидетеля это выглядело как безразличие. Он оглянулся на мост Бир-Хакейм, в центре которого истерически перемигивались десятки синих огней. Полицейские бежали вниз по лестницам.

А это означало, что Жюлю тоже пора бежать. Когда не было возможности выйти на лодке, Жюль бегал ежедневно, а теперь он рванул гораздо быстрее обычного. И у полицейских, бросившихся за ним вдогонку, сложилось ясное впечатление, что от них убегает молодой человек. Им его не поймать, но что он станет делать, добежав до конца Лебяжьей аллеи? Было поздно, лил дождь. Улицы опустели, их наверняка уже наводнила полиция. Он бежал и чувствовал такое же отчаяние, как на войне. Страха не было, потому что, как и на войне, ощущение, что он уже мертв, освободило Жюля. И как тогда, в Алжире, он испытал какую-то особенную радость, выдавая себя, оставляя за собой право действовать так, чтобы ошеломить врага, сбить его с толку и тем самым спасти себе жизнь.

Мост Гренель впереди мерцал гирляндой синих огоньков. Жюлю оставалось только одно. Он всегда любил гулять и бегать по Лебяжьей аллее, но теперь ему пришлось ее покинуть. Бросившись к ограде, он встал одной ногой на нижнюю перекладину и перепрыгнул через остальные. Потом соскользнул по крутой каменной кладке, стараясь не подвернуть лодыжку, и без малейших колебаний почти бесшумно погрузился в реку ногами вперед.

Дальнейшее происходило быстро и безгласно. И все-таки он осознавал, что все время чувствует во рту вкус крови первого убитого им человека – того, которого он ударил о стену. Окунувшись в реку, он смыл и кровь, и ее вкус, похожий на вкус кровельного железа, только не ржавый, а какой-то гнилостный. Река приняла его так, как он и предполагал. Вода оказалась до боли холодна, но не настолько, чтобы испугать его. Меньше минуты Жюлю понадобилось, чтобы привыкнуть, а к тому времени он уже поравнялся с эстакадой и лестницей, ведущими с моста Гренель на Лебяжью аллею; по лестнице сбегали полицейские, и длинные полосы света от ручных фонарей лихорадочно метались по воде. Кое-кто из полицейских оказался настолько прозорлив, чтобы обшарить с фонарями поверхность покатых берегов вдоль аллеи. Когда течение понесло его на север, Жюль нырнул под воду.

Шестьдесят с лишним лет он ходил здесь на веслах и знал каждую причуду этой реки. Хотя он и должен был следить визуально, но мог направить корму лодки на ориентир и долго грести, не оглядываясь, а потом сменить точку и сориентироваться на другую веху, чтобы сделать дугу или избежать столкновения с мостовой опорой. Как раз в том месте, где он нырнул, находился один из наиболее опасных участков во время гребли, и он, похоже, знал этот отрезок реки как свои пять пальцев. Кильватерная волна батобусов, пусть и не такая мощная, как у моторных катеров, часто заваливала его лодчонку, и требовалось немалое мастерство, чтобы не перевернуться под ее напором. В особенно ветреные дни гребля на Сене небезопасна: Сена – могучая река и всегда сопротивлялась, даже громадине Парижа не удавалось ее целиком подчинить. Здесь батобусы выполняли свои потрясающие развороты, они вращались вокруг своей оси, словно длинные лопасти. Это создавало высочайшие волны, и горе тому, кто в них угодил. Удар огромного, вращающегося бато означал верную смерть. К западу от Бир-Хакейма бывало потише, главная угроза исходила от торговых барж. Но сейчас по реке не ходили батобусы и баржи, и будь Жюль в своей лодке, то мог бы с закрытыми глазами промчаться по всей реке. Медленно сосчитав до двадцати, он понял, что поток пронес его дальше самой западной точки Лебяжьей аллеи, и вынырнул на поверхность набрать воздуха.

Мосты по обе стороны Лебяжьей аллеи, озаренные мерцающими синими огоньками, сверкали наряднее рождественских елок. Сена несла его в новую жизнь, навязанную случаем, и он чувствовал наэлектризованность и возбуждение, даже несмотря на мысль, а может, именно благодаря мысли, что все вело к катастрофам и смертям, которых он всю жизнь боялся: гибли евреи, родители, Миньоны, солдаты и гражданские в Алжире, Жаклин, а теперь на очереди Люк и он сам. Но река уносила его на запад, смерть все еще держалась на расстоянии.

Жюль помнил, что течение свернет на юг, ударится о левый берег и отрикошетит севернее, – так он окажется у причала. Он видел это ежедневно, наблюдая за щепками на поверхности воды. Доверившись течению, он почувствовал поворот на юг, оттолкнулся от южного берега и помчался на север. Поток шмякнул Жюля о северный причал с такой силой, как будто им выстрелили из цирковой пушки.

Он выбрался на берег. Воздух оказался гораздо теплее воды. Было совсем тихо – ни сирен, ни огней. С улицы его не было видно, в лодочный домик по ночам никто не ходит, а у Жюля был ключ. Отдышавшись с минуту, он вошел, стянул мокрую одежду и закинул в стиральную машину, чтобы избавиться от следов крови и речной воды. Барабан машины разгонялся, а он, обернутый в полотенца, сидел на краю койки, на которой спал совсем недавно, сидел и тихо раскачивался в темноте.

Мысли метались в голове, он не сомкнул глаз, пока машина не достирала. Потом бросил одежду в сушилку. Гудение и свет, струящийся изнутри, убаюкивали. Он лег на спину, снова и снова напоминая себе, что необходимо проснуться до того, как придут первые любители утренней гребли. Он не знал, кто может прийти и когда, да и придет ли вообще, – ведь сам он являлся гораздо позже, но ему необходимо встать затемно, чтобы одеться и переждать рассвет. Уйдет он только тогда, когда Париж оживет, улицы заполнятся ранними пташками и видеокамерам придется вбирать в себя изображения тысяч, десятков тысяч и сотен тысяч людей, спешащих по своим делам, размытых, движущихся, безвинных и виноватых, безликую массу мужчин и женщин, что есть силы жмущих на педали своих безвозвратно ускользающих жизней.