Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

С тех пор как она умерла, его многочисленные страстные увлечения, которые вспыхивали, как инфракрасные лучи, проникая в сердца более молодых и неподходящих женщин, были не что иное, как сумбурные и жалкие попытки проникнуть по ту сторону завесы, чтобы, касаясь, обнимая и любя красоту женщины, еще раз прикоснуться к жизни, обнять и полюбить ее. Объекты его увлечений обманывались всего на миг, и страсть была столь же сильна, сколь невинна, и все равно он стыдился. Как ни честны были намерения, он не мог осуществить их. У него была на то полная лицензия – ведь вдовцы могут жениться снова. Все, кроме Жюля. Он мог убить двоих человек, скрыться от полиции и, наверное, ограбить банк или два, но он не смел отправиться на поиски женщины, которую встретил у входа в отель, не смел говорить с ней, обнимать ее, целовать ее, и не было у него шансов остаться с ней до тех пор, пока это возможно.

Дни протекали в праздности, погода стояла прекрасная, никаких новостей не поступало, и Жюль предположил, что «Эйкорн», наверное, собирает оркестр. Он настолько выпал из своего мира, настолько расслабился под воздействием Беверли-Хиллз – его хмельных сине-зеленых ночных огоньков, превращавших в пещеру сокровищ каждый растительный закуток, его натертых до блеска автомобилей, сияющих на улицах, как новенькие, его жителей, медленно, но отчаянно ищущих приключений, – что начал тратить деньги так, как будто они у него действительно были. В конце концов, он получит миллион евро, и «Эйкорн» возместит его расходы. И он почувствовал, что может позволить себе вещицу-другую: солнцезащитные очки за семьсот пятьдесят долларов, темно-синий шелковый галстук за триста, кашемировый блейзер за две тысячи. Затем, когда молчание затянулось на пять дней, он решил, что его, наверное, бросили на произвол судьбы, и прекратил неразборчивое транжирство.

Поставив машину в безупречно чистом подземном гараже Гетти, он сел на поезд, везущий вверх по склону горы. У этого взгромоздившегося над морем музея много уровней, террас, фонтанов, внутренних двориков, садов и галерей, висящих в небе, словно в сказке.

Он сидел на скамейке, любуясь Тихим океаном – его мерцанием, его сочной кинематографической синевой, его манящим и завораживающим исчезновением на горизонте, как вдруг зазвонил его телефон.

Жюль нашарил тот в кармане.

– Эй, Джуэлс!

– Да?

– Джек. Приезжай в Нью-Йорк.

– Когда?

– Сейчас.

– А здесь что? Как же оркестровка?

– Все уже сделано в Нью-Йорке.

– Зачем тогда я здесь?

– Ты имеешь в виду, зачем ты родился?

– Зачем я в Лос-Анджелесе?

– Не знаю. Предполагалось, что все устроится там, но, видимо, они нашли возможность побыстрее сделать все здесь.

– «Они» – это кто?

– Люди, которые занимаются организацией такого рода мероприятий, кем бы они ни были. Ничего особенного. Прыгай в самолет и приезжай на заседание правления.

– О’кей, – сказал Жюль.

Интересно, каково ему придется с этими людьми, демонстрирующими небрежность, свойственную непомерному богатству.

Жюль выбрал кресло у окна по левому борту авиалайнера, чтобы во время полета на восток иметь возможность обозревать дорогостоящий пейзаж в северном освещении. С высоты сорока тысяч футов, на две мили выше Эвереста, мир внизу показался тихим и безмятежным. При ясной погоде, словно безмолвные подтверждения хронического состояния благости вне сферы людского влияния, медленно плыли облака и их тени, пересекая пустыни, горные кряжи, прерии и бескрайние фермерские угодья, испещренные восклицательными знаками почти неподвижного белого дыма.

Когда самолет уже поднялся в воздух и убрал шасси, но все еще выполнял крутой маневр, перед тем как лечь на свой курс, над салоном раздался бестелесный голос. Половина пассажиров посмотрели на потолок. Моисей свидетель – глубокие, солидные бестелесные голоса одновременно успокаивают и пугают народ.

– Говорит командир корабля, – непринужденно и авторитетно произнес этот голос, явно привыкший командовать. – Тут у нас на юго-востоке небольшой шторм, так что сегодня мы направимся к Нью-Йорку другим маршрутом, возьмем чуть севернее. Мы думаем наверстать то время, что обычно было бы потеряно, используя реактивный поток, который сейчас гораздо севернее, чем всегда, поэтому на южном маршруте теперь жара и влажность, породившие эти шторма. В реактивный поток мы попадем дважды, пробудем там как можно дольше и надеемся доставить вас в Нью-Йорк вовремя… По пути мы пролетим прямо над заливом Сан-Франциско, как если бы взлетали из международного аэропорта Сан-Франциско. Тем из вас, кто сидит по левому борту, откроется прекрасный вид на Сан-Франциско и Золотые Ворота.

Микрофон щелкнул. Затем голос вернулся:

– А с правого борта вы увидите оклендскую часть Бэй-Бриджа и Беркли. Потом будут долины, Сьерра, и мы ляжем на наш обычный курс. Спасибо, что сегодня вы летите с нами. Через несколько минут я отключу знак «Пристегните ремни».

Вскоре внизу появился залив Сан-Франциско, Жюль различал тень аэробуса, быстро летящую по воде, а на западе, пока они шли очень низко перед тем, как начать взбираться на трансконтинентальные высоты, стал хорошо виден полуостров. Сперва искрящаяся вода, покрытая рябью, преломляющая свет, потом фабрики и шоссе, затем светло-зеленые лоскутные одеяла жилых кварталов с домиками, затемненными деревьями, распахнутый, не столь яркий, но все же засаженный зеленью кампус Стэнфорда, покатые холмы, поросшие сухой травой, золотистой и серебристо-белой, темно-зеленые, увлажненные туманами горы, а за ними – ледяная синева Тихого океана, обрывающаяся толстой стеной тумана, огромного, как материк. Земля внизу представлялась Жюлю раем, именно такое место рисовал он в своем воображении, когда думал о счастливом уголке, где тяжкий груз истории можно было бы оставить позади, в прошлом. Он не мог отвести взгляд от раскинувшихся садов, от громадных деревьев между городом и университетскими постройками. Его часто вдохновляли красивые места, но здесь было нечто большее. Почему-то Жюлю казалось, что именно здесь ему могло бы повезти так, как никогда в жизни, и он затосковал, пока самолет стремительно уносил его прочь.

– Зачем я еду в офис? Что я там буду делать? – громко сказала сама себе Амина Белкасем, уверенная, что никто ее не слышит, потому что вокруг не было ни души.

Она с такой силой сдавила тормозные рычаги велосипеда, что переднее колесо юзом протащило еще фута три-четыре. К ее радости, потому что сделала она это со зла, вот что главное. Но злость немедленно исчезла, уступив место отчаянию брошенного человека. И у Амины это случилось после тридцати лет супружества.