Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Не верю. Но вонь его чувствуется в воздухе, вода горчит от его привкуса. Почему вы должны жить в постоянном страхе? Почему вас или Люка должны избивать на улице? Почему он должен скрывать свою самобытность в школе? Почему вы должны бояться, что его зарежут в детском садике или что вас разорвет на кусочки бомба, заложенная в синагоге или ресторане? Родителей твоих больше нет в живых, я один остался. У тебя нет ни братьев, ни сестер, и у Катрин их нет. Вы должны переехать. Я не хочу тревожиться о том, что, когда меня не будет, вы можете повторить историю моей собственной жизни.

– Конечно, никуда мы не можем переехать, – сказала Катрин. Ложка неподвижно застыла у нее руке с тех пор, как Давид задал Жюлю свой вопрос. – Но если бы мы могли, ты должен был бы поехать с нами.

– Нет, Катрин.

– Почему?

– Потому что для меня Франция – это мир, равноценный жизни. Как сказал один британский политик: «Обожаю Францию. Французы очаровательны, их язык умирает». Здесь похоронена твоя мама. И где-то во Франции похоронены мои родители. Все, что я знаю, что делал и чувствовал, связано с этой страной и неизгладимо утвердилось на ней. Сохранить верность лейтмотиву моей жизни важнее самой жизни. Может изменяться темп, но кто-то должен хранить звучание, тональность. Знаете, читали, наверное, в исторических документах, как старики оставались, даже когда приближались варвары?

– Да, было такое.

– В этом есть смысл, они оставались не потому, что устали и у них не было шансов на новую жизнь.

Жюль знал, что этого она не способна понять.

– Тогда почему?

– Дожив до определенного возраста, обретаешь своего рода бесстрашие, подобное тому, что ощущал в пору своего расцвета. И думаю, это не потому, что тебе уже почти нечего терять и рассчитывать можно лишь на собственную удаль. Скорее, это взвешенная, хладнокровная отвага, которая позволяет тягаться со смертью, даже зная, что она может победить. Я никогда не покину Францию, но вы еще молоды, вы можете.

– Нам это не по карману, – покачал головой Давид.

– Я забыл. Ты же бухгалтер.

– Такова реальность.

– Она может измениться.

– Как?

– Для начала я отдам вам все, что у меня есть, – сказал Жюль. – У меня есть кое-какие сбережения. Потом, драгоценности, рояль продам. Концертный «Бёзендорфер» в прекрасном состоянии стоит около сотни тысяч евро.

– Простите меня, Жюль, – вздохнул Давид, – но даже этого едва ли хватит.

– Я сейчас обдумываю еще кое-что, пока ничего определенного, но…

– Что ты там обдумываешь? – спросила Катрин. – А на что жить-то будешь? Ты даже у Шимански не можешь остаться. Без гроша, без крыши над головой.

– Буду жить на пенсию.

– Ты что-то припрятал в рукаве? – спросила Катрин совсем как в детстве.

На этот счет она хорошо знала своего отца. И как когда-то в детстве, Жюль устроил спектакль – поднял руки и заглянул сначала в левый рукав, потом в правый:

– Ничегошеньки.

– Уедем мы или не уедем, – сказала Катрин, – но если ты собираешься остаться, то должен вспомнить о нашей вере.

– Старая песня.

– Не говори так, это хула. Какой из тебя еврей? Ты француз. Как узнать, кто ты на самом деле? Как выжить евреям во Франции, да и где угодно, если они разрывают цепь, нерушимую уже пять тысяч лет.

– Кто разрывает цепь?

– Ты.

– Нет. Ты – следующее звено. Ты все делаешь как надо, а я уже вышел в тираж, так в чем беда?

– Недостаточно просто родиться евреем. Что ты сделал для того, чтобы традиция не умерла?

– Я сам не умер. Мне удалось выжить, да так хорошо удалось, что я даже смог работать, завести семью, любить жену и ребенка. Маленьким я все время был на грани. Я тогда чувствовал, что не заслуживаю жизни. И считаю большим достижением то, что я не умер, не покончил с собой, не стал еще более чокнутым, чем я есть сейчас. Как насчет этого? Сохранение жизни. По-моему, это чудо. Я горжусь, что вы с Давидом вернули веру и обряды в нашу семью, но это не по мне. Бог для меня слишком непосредствен, великолепен и труден поэтому.

Они молча воззрились на него. А потом Давид сказал Катрин:

– Может быть, твой отец один из ламедвавников? [51] Ламедвавник (тж. ламедвовник) – в еврейской мистической традиции тайный праведник (цадик), один из 36, присутствующих на Земле в каждый момент. Название происходит от записи числа 36 в гематрии: буквами «ламед» и «вав». Согласно традиции, только их существование духовно оправдывает перед Богом существование нашего мира, их всегда 36, и если их станет хотя бы на одного меньше – грехи остального человечества перевесят и приведут наш мир к концу.

Сказано было с иронией, но лишь отчасти.

– А это кто такие? – поинтересовался Жюль.

– Да не важно, – ответил Давид. – Если вы из них, то не должны об этом знать. Вернее, вам нельзя это знать.

– Так зачем же ты говоришь?

– Просто пытался объяснить Катрин, что с вами все в порядке, нам далеко до вашего умения быть евреем, рядом с вами мы дилетанты.

Давид был мудр не по годам. И добр.

Хотя интуитивные идеи Жюля иногда выглядели как блестящие теоретические озарения, на самом деле он был далек от теоретизирования, будь то музыка или что-то еще. Способность любить нечто абстрактное вспыхнула в нем однажды и навсегда определила всю его дальнейшую жизнь. Это даже к лучшему, считал он, потому что вещи, которыми он дорожил, – великие и нетленные – были таинственным образом самоочевидны и все-таки не поддавались объяснению. Он был верен тайной силе, той, что осеняла благословением невзрачность и старомодность, неудачи и забвение. Там, где теоретики прозревали в музыке математические связи – иногда излагая довольно прозрачно, а порой до глупости усложняя, – он видел лишь волны и свет. Когда звук находил и воссоединялся с этими невидимыми и вездесущими волнами, он становился музыкой. Изображения высокого разрешения, видимые в мощные телескопы, являли волшебство цвета и божественный свет, который невооруженному глазу казался немыслимо далеким белым пятнышком. Но для них это было нечто гораздо большее, чем точечные вспышки, и в розовых облаках сверкающих галактик музыка наполняла то, что считалось молчанием.

Так, во всяком случае, он думал, чувствовал и иногда видел, хотя и не мог ни воспроизвести, ни, конечно же, доказать это. Вот и теперь, дожидаясь Франсуа в садах дворца Шайо, он видел то же самое в изломах фонтанных струй, рассыпающихся водяной пылью под налетевшим ветром. Сотни миллионов сверкающих на солнце капелек двигались синхронно, словно косяки рыб или стайки птиц, внезапно взлетали до наивысшей точки, а затем обрушивались, взрываясь серебром и золотом, в голубые глубины. Жюль прочитывал их, в них слышалась музыка, не что иное, как «Ma di…» из «Нормы» [52] «Норма» – опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801–1835). , которая, подобно кораблю, мчалась на всех парусах, взлетала и падала вместе с морской волной. Жюль никогда не пытался объяснить музыку с точки зрения ремесла, углубляясь в составляющие ее. Он считал музыку живым существом, полагая, что она обладает прихотливым характером и что, подобно духу или потоку, она догадается, где расставлены ловушки объяснений, и искусно избежит их, исчезнув. У нее, как у электронов, аллергия на измерение.