Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Франсуа спускался по лестнице, размахивая пластиковым пакетом в правой руке. Этот день обещал быть последним теплым днем до самой весны, поэтому они решили обедать в садах, несмотря на толпы народа, которые будто собрались инсценировать взятие Бастилии. Это и к лучшему, решил Франсуа, в толпе легче затеряться, к тому же он знал одну кафешку неподалеку от авеню Клебер, где готовят лучшие в Париже бутерброды. Жюль и Франсуа всю жизнь обедали вот так, на воздухе, – тунец или ветчина на хрустящем багете, пиво, сидя на скамейке, в парке, на террасе или у реки. К реке было не подойти – кладка обрывалась у самой воды, либо путь преграждала живая изгородь. Скамейки были все заняты, на ступеньках слишком людно, так что они решили взобраться на парапет позади скамеек, куда брызги не долетали даже в самый ветреный день. На ту часть стены, что пониже, поближе к Сене и Эйфелевой башне, добраться не составляло труда, так что народ и ее занял. И только самая высокая часть парапета, гораздо выше самого высокого человека в мире, оказалась незанятой. Друзья выбрали пустую секцию посредине, куда они взбирались во времена своей юности – подпрыгнув, поворачивались в воздухе и надежно усаживались на парапет. Теперь они были слишком стары, слишком окостенели, чтобы прыгать, но все-таки влезли на стену, карабкаясь по железным болтам, повсюду торчавшим из стены.

Никому бы в голову не пришло, что Франсуа Эренштамм будет сидеть здесь и есть бутерброды из пакета. Можно было заключить, что это два старых приятеля-пенсионера – бывшие механики или какие-нибудь бюрократишки нижайшего звена, из тех, кто полагает, что весь мир можно уместить на кончике карандаша, – коим, коль скоро они погрузились в спокойную лень отставки и ступили на пандус, по которому, позабытые всеми, они потихоньку сползают к смерти, не осталось ничего лучшего, чем потягивать пиво, закусывая бутербродами с тунцом. Они были невидимками для молодежи, считавшей, что, будь они хоть сто пядей во лбу, старики бесполезны в новые времена, и во многих случаях молодежь была права. В садах дворца Шайо старые дружки могли расслабиться и вести беседу, ни о чем не беспокоясь. Кому есть дело до пары изрядно стоптанных старых башмаков? Никому.

Пока Франсуа выкладывал обед из пакета, Жюль спросил:

– Почему фонтаны в Париже более открыты ветру, чем римские? Знаешь, сколько раз меня окатывало струей из-за внезапной смены направления ветра? В Тюильри, здесь, повсюду. А в Риме нет. Как будто Муссолини приучил римскую воду к дисциплине. Она послушна. Только вверх и вниз. А в Париже вода будто ведет беспорядочный автоматный огонь.

Франсуа подумал, прежде чем ответить. Не только потому, что так принято у философов, а из-за того, что всякий раз когда он говорил не думая, то попадал в передрягу.

– Ты же понимаешь, – пояснил он, – что в Риме вода старше, и у нее недостаточно энергии для нападения. А у парижской воды острые локти, и она скачет, как обезьяны или подростки.

– Ну, не знаю, – ответил Жюль.

– У тебя есть объяснение получше?

Жюль задумался:

– Да.

– И какое же?

– Чем окружен Рим?

– И чем же?

– Горами. Рим находится практически в чаше. Отсюда и меньше ветров.

– А то я не знал.

– Не знал, потому что ты философ, а философам нет дела до ветра или волн.

– Жюль, на самом деле я никакой не философ. Я придурок, болтающий по телевизору.

– И что в этом плохого?

– Это отлично: Польское телевидение, телевидение России, Бразилии, Африканское телевидение. Книги продаются на ура, но это похоже на истекание кровью в ванне. Как бы мне ни хотелось бросить это занятие, у меня молодая семья. Жаль, что я не могу позволить себе уйти на пенсию, поселиться в домике у воды на Антибах и удить рыбу в море. Весь день.

– Пять миллионов евро – и домик твой, – сказал Жюль, – правда, без гостевой комнаты.

– Я вынужден продолжать работать, но от телевидения меня уже по-настоящему тошнит.

– Так почему бы тебе просто не бросить выступать?

– Тогда мой доход сократится на семьдесят-восемьдесят процентов. Ты счастливый человек, поверь мне! Личная жизнь – это роскошь.

– Я знаю, – сказал Жюль. Ему ли не знать.

– И как же ты проводишь свою личную жизнь, которой я искренне завидую?

– Возникли некоторые трудности.

– Что? Неужели опять девушка?

– Студентка. Моя ученица.

– Ничего плохого в этом не вижу. Я на такой женат. Будь мы приозерным народом в четвертом веке до нашей эры и будь я предводителем в белых шкурах – обзавелся бы женой еще моложе.

– Франсуа, мы не в четвертом веке до нашей эры, и мы не приозерный народ, и я не предводитель в белых шкурах.

– Как ты можешь винить себя в том, что влюбился?

– Потому что я явно чокнутый. Стоит появиться приманке, как я теряю всякое соображение. Из меня получилась бы ужасная рыба. Я влюбляюсь во внешность, в голоса и, Бог свидетель, влюбляюсь в женщин, которых и видел-то порой всего мгновение. Не потому, что я такой распущенный, а потому, что вижу их истинную сущность. Я слишком быстро проникаю до самой сути, зачастую действительно ангельской. Это не значит, что все женщины таковы, но очень многие.

– А знаешь, очень многие женщины станут огрызаться, как сущие чертовки, опровергая твое утверждение. Я не хотел каламбурить, – заметил Франсуа.

– Наверное, теми, кто станет, будет руководить злость оттого, что сами они далеко не ангелы. А когда зависть прорывается, она высвобождает неутоленный гнев. И люди грешные не верят, что невинность существует. Недобрые не верят, что существует доброта. Алкоголики уверены, что все пьют. Воры всех вокруг считают ворами. Лжецы думают, что врут все. А тот, что никогда не лжет, верит лжецам.

– Ты видишь в женщинах красоту и добродетель. Так что же в этом нового?

– Я не сказал, что сделал открытие, но факт остается фактом: они превосходят нас, не делами своими, а самим своим существованием. Им не надо над этим трудиться, как нам, и, насколько я понимаю, мы трудимся в основном только для того, чтобы быть достойными их. Хорошо, а что делаю я? Я пытаюсь воссоздать нечто утраченное, сделать совершенством нечто несовершенное, но все равно самое лучшее в моей жизни. Природа привела меня туда, где я есть, и позволит мне успокоиться, только если я это признаю. Но оставить их в прошлом очень и очень трудно.

– Готов поспорить, что ты даже не поцеловал ее ни разу, хоть наверняка часами воображал себе это.

– Не целовал. И не должен. Пусть в моем возрасте еще не глупо любить, но я по-прежнему не могу нарушить верность Жаклин.

– Ладно бы, если бы она всегда оставалась верна тебе.

Будто бомба разорвалась рядом с Жюлем, и его ударило взрывной волной. (Однажды в Алжире ему довелось пережить такое, так что он знал, каково это.)