Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Он пошел в обход, сквозь темноту. Мелкий бежевый гравий на дорожке звучал под ногами, как последовательность множества усеченных аккордов или шуршание малого барабана, усмиренного фетровым демпфером. Фонарь над громадным порт-кошером [53] Porte-cochère (фр.) – ворота под домом. не горел, но, пожалуй, еще было слишком рано отправляться на покой, даже для такого почтенного старика, как Шимански. Жюль позвонил, дверь отворила незнакомая горничная. Пришлось объяснять, что он живет в нижнем этаже. Девушка приехала вместе с Шимански с юга и мало что знала о том, что и как заведено в Париже.

– Уже поздно, – сказала она.

– Половина восьмого.

– И нельзя отложить до завтра?

– Он не спит?

– Нет.

– Одет? Я знаю, он терпеть не может общаться с людьми, но меня он знает.

– Да, он одет, но он не любит встречаться даже со знакомыми, и особенно с самыми близкими.

– Он всегда был таким, думаю, что с годами все только усугубилось. Я понимаю. Он занят? – спросил Жюль в просвет уже закрывающейся двери.

– Нет, не занят.

– Здоров?

– Насколько можно ожидать.

– Тогда почему я не могу с ним увидеться?

– Хорошо, я спрошу.

Вскоре она снова появилась:

– Говорит: «О’кей».

– Раз он говорит о’кей, значит о’кей и есть, – сказал ей Жюль, и тон его мягко намекал, что надо бы ей побольше думать самостоятельно.

– Я за него не решаю, – парировала она. – Я ему не сторож, и он еще не настолько потерян.

И все же он терялся немного в огромном кресле, способном поглотить борца сумо, не говоря уже о куда более крохотном древнем еврее, у которого осталось так мало времени, что он боялся носить наручные часы. Его голова казалась не больше головки младенца и по форме напоминала яйцо. Яйцо было перевернуто тупым концом вверх и сужалось к подбородку, коим оно утыкалось в тело, раздающееся по мере приближения к увесистым и широким, как основание буя, бедрам и заду, откуда торчали две короткие ноги, тонкие, как палочки от леденцов. Благодаря восхитительной террасе на Лазурном Берегу, загар у него был цвета дорогой кожи для ботинок. Из-за своей яйцеобразной головы, шнобеля размером с дверную ручку и огромных внимательных глаз он смахивал скорее на творение Данте или Льюиса Кэрролла, чем на человеческое существо. До того как болезнь приковала его к креслам, инвалидным креслам и задним сиденьям «роллс-ройсов» и «майбахов», он ходил, переваливаясь, как утка, раскручиваясь из стороны в сторону, а потом с усилием возвращая тело к центру, с каждым шагом будто преодолевая очередную ступеньку. Самое удивительное, выглядело это очень мило.

Из гостиной, в которой он расположился, открывался вид на сверкающий Париж, ее мастерски оформили – в серых, серебристых и желтых тонах, дабы уравновесить впечатление. На одной стене висел гобелен, доминировали в нем желтый, розовый и золотой. Другую – украшал фрагонаровский портрет читающей девушки в желтых шелках, точь-в-точь как тот, что находится в Национальной галерее в Вашингтоне. Как прекрасна она была, каждая черточка, каждая деталь, и не в последнюю очередь – ее уютная сосредоточенность. Века промчались, а она оставалась все так же хороша и свежа, настолько, что всякий раз, входя в эту комнату, Жюль влюблялся в нее. И не важно, что от нее уже, наверное, и праха в земле не осталось. Сияние ее нетленной души струилось с холста, запечатленное на нем навечно, и он знал, что любит. Так и Шимански, который сидел напротив картины и часто поглядывал на нее, набирался жизненных сил. Лишь гобелен и портрет были прицельно освещены невидимыми маленькими прожекторами. Как только глаза Жюля привыкли к полумраку, он сказал:

– Там свастика, на стене у ворот.

– Я видел, когда приехал, – отозвался Шимански. – Она ненастоящая. В обратную сторону. Видать, какой-то идиот нацарапал.

– Кто же еще нарисовал бы свастику?

– Может, Гитлер, который идиотом не был. Он просто черкал ее. На совещаниях со своими генералами и когда говорил по телефону: «Алло, это фюрер», – сидел и рисовал свастику. К сожалению, эти люди были далеко не идиоты. Раз оказались способны уничтожить и мою семью, и вашу.

– Да, но не целиком, и для меня все было иначе. Вы были взрослым человеком, знали достаточно об этом мире и достаточно пожили. А вся моя вселенная была темной комнаткой на чердаке с тремя отдушинами и одним окошком под самой крышей, к которому меня иногда подсаживали ночью. Мама и отец – вот и все, кого я знал. И в ту же минуту, как я покинул мой мирок, он был разрушен. С тех пор я сделал все, что мог. Я любил и люблю, я пытался, но безуспешно, защитить своих любимых. Только музыка возвращала меня в прошлое. Она лишь манила меня, мучительно искушала. Как Моисея, приводила меня на гору, чтобы я глядел оттуда на Землю обетованную. Но не было мне пути туда.

– Понимаю, – сказал Шимански. – Для меня война была аберрацией, и я знал, как выглядит тот путь, на который я хотел вернуться. И это помогало мне выжить. А для вас война, как теперь любят говорить, стала травмой, но я так не скажу. Я бы сказал проще: как и у всех, у вас есть собственный рай, который вы давно хотите восстановить, но ваш рай – он же и ваш ад. Обратный путь темен и полон опасностей, но вас это не остановит. Любовь гонит вас. И нет вам спасения.

– Спасение есть только для моей дочери.

– А может, и нет. Не во Франции, не сейчас, – покачал головой Шимански. – Всю свою жизнь я замечал, что к старости люди становятся поразительными оптимистами, а я таким не стал. Франция – это великолепный когда-то дом, который самовольно захватили невежественные поселенцы. Их не большинство, конечно, но достаточно, чтобы разрушить культуру и закон. После всех путаных, трагических, дорогостоящих трудов, войны, чумы, революции, поворотов не туда дом прекрасно выстоял как ни в чем не бывало, и, казалось, история ему нипочем. А нынче они размалевывают стены, бьют окна и поджигают этажи. Возможно, я так это вижу, потому что у меня не осталось сил бороться. А у вас ведь есть внук?

– Да.

– Надеюсь, ни он, ни ваша дочь не пострадают. Не знаю. Теперь у меня уже почти все позади. Мои дети… – Он сделал пренебрежительный жест, будто выбросил что-то. – Бразильцы, как их мамаша, какие из них французы! На уме только коктейли, дорогие часы и машины. Я сам виноват – не мог я чувствовать к ним то же самое, что к моим погибшим деткам. Это грех, потому что бразильцы или нет, но они мои сыновья. Это я их такими сделал. Я был к ним холоден. Отталкивал их, и чем больше я их отталкивал, тем скорее они становились тем, что мне отвратительно. Я потерял их, когда они были юными, а теперь они мстят мне. Они обобрали меня до нитки, но так мне и надо. Я это заслужил, да и что теперь имеет значение? Вещи? Я знаю, как умереть. Я так и не забыл войну. Думаю, вы тоже, впрочем не берусь предполагать. Мне известны некоторые факты, но по-настоящему я почти ничего о вас не знаю. О себе скажу: меня не пугает свастика. Пусть приходят. Они уже приходили. Большинство из них давно мертвы, зато я жив. Мне вот только жалко молодежь. Не сам холокост, а одна только мгла его, которую видят они каждый день в чужих глазах, может навсегда очернить их жизнь.