Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– В отличие от вас, я не помню, как все начиналось в прошлый раз. Если это мгла, то она слишком густая, и я ничего сквозь нее не вижу.

– Думаю, это скорее похоже на «дело Дрейфуса», – сказал Шимански. – Французский антисемитизм бессмертен, но недостаточно силен сам по себе, чтобы дело дошло до холокоста. В этом танце должны вести немцы или, может, арабы.

– В июле, – вспомнил Жюль, – мне пришлось покупать запчасть для машины. Она у меня старая, и эта деталь продавалась дешевле в маленькой мастерской возле Северного вокзала. Я был как раз на границе квартала Барбес, когда вспыхнули беспорядки. Полиции почти не было, зато стихийно начали строиться боевые колонны.

Я был в Алжире во время войны, но воевал я в горах. И никогда не видел ничего подобного. Сотни, нет, тысячи молодых мужчин, мускулистых, сплоченных… Работы у них нет. Чем они занимаются день напролет? Тягают гири и смотрят джихадистское видео? Они переворачивали машины и строили баррикады. Выдирали брусчатку из мостовой, жгли костры и грабили магазины. Все цвета смешались в жару и взрывных волнах – зеленый, красный, черный, – и дым застилал все вокруг. Они блестели от пота, выкрикивали слова ненависти, глаза их были как угли. Ожесточенные и непостижимые, они хотели убивать и хотели умереть. Половина была вооружена железными прутьями, цепями, дубинками, ножами.

Энергия их била через край, они были так возбуждены, что подпрыгивали на месте. Они были войском, и я никогда не видел, даже на фотографиях, такой жгучей ненависти в стольких глазах. Сосредоточенные на полиции, они не обратили на меня внимания. Но если бы я был ярко выраженным евреем, они непременно убили бы меня, я уверен. Так происходит по всей Франции. Это не просто мгла.

– Но и до вермахта им далеко.

– Да, но Франция перед ними беспомощна, а когда Франция беспомощна, так или иначе, она сдается.

– Пока не сдалась.

– Больше всего меня пугают те редкие случаи, когда неспособные одолеть друг друга левые и правые начинают крутить любовь и сообща набрасываются… на кого бы вы думали? Видали этого Дьедонне? Он набивает театры арабами пополам с Национальным фронтом. Разве нет у вас власти прекратить это? – Жюль спросил, надеясь, что каким-то образом Шимански может противостоять этому и все исправить.

– Ни у кого нет такой власти, Жюль. Чем выше взбираешься, тем крепче у тебя связаны руки. Реальная власть зависит от приливов и отливов текущих событий. От способности оседлать волну и удержаться на ней. Но кем бы ты ни был, ты всего лишь пассажир. В конце концов тебя сбрасывают, и ты тонешь. Я когда-то входил в тройку богатейших людей Франции. А закончил тем, что выстроил себе этот чудесный склеп, где и помру с комфортом. В окружении лучших врачей. В эйфории от лекарств. Сестрички будут содержать меня в чистоте. А в комнате будет спокойно и красиво, и море цветов, присланных людьми, которых я знать не знал… Как умерла моя жена? Как умерли мои детки? Я не знаю. В вагоне для перевозки скота? В газовой камере? Как их убили? Застрелили? Что, если моих девочек изнасиловали? Забили до смерти? Я не знаю, знаю только, что, когда умру, стану таким же, как они. Жизнь, проведенная мной в добровольной изоляции, исчезнет в дыму, как исчезли их жизни. Свастика на стене – знак, что я наконец должен воссоединиться с ними. И когда я об этом думаю, то чувствую такой покой и такое блаженство, каких не чувствовал ни разу в жизни, сколь бы я ни преуспел.

– Я чувствую то же самое, – сказал Жюль. – Но у меня есть дочь и внук. И мне не хочется расставаться с ими. Я пока не могу их покинуть, потому что малыш серьезно болен.

– Бедный ребенок. Сочувствую всем сердцем.

Жюль кивнул ему в знак признательности.

– Меньше года назад семнадцать тысяч человек маршировали по улицам Парижа, скандируя: «Жиды, вон из Франции!» и «Газовые камеры – фейк». Детей из еврейских школ избивают. На улицах негде спрятаться, по всей стране образовались «Зоны, свободные от Израиля». Кое-где власти предупреждают владельцев магазинов, что они не должны торговать «сионистской продукцией».

– А дальше будет «юденфрай» [54] Judenfrei (нем.) – понятие, употреблявшееся нацистами Третьего рейха и означавшее области или города, еврейское население которых было уничтожено или вывезено в лагеря смерти. В буквальном переводе означает «свободный от евреев». , как думаете?

– Все идет к тому, похоже. Сам я хожу по Парижу без опаски, потому что все думают, я нормандец или немец. Масть. Черты лица. Я всегда волнуюсь, проходя этот экзамен, и всегда ощущаю свободу и принятие. Даже теперь. А потом я вижу выражения лиц хасидов, чувствую их напряженность и думаю: почему я скрываю свое еврейство? У меня есть резоны скрывать, но я стыжусь этого, стыжусь и продолжаю скрываться. Мы были свободны несколько десятилетий после холокоста. Это были годы света и добра, и я до сих пор ощущаю свет и добро, но только потому, что меня принимают за другого. За того, кем я не являюсь… Мой зять – ортодоксальный иудей. Он не носит ермолку на улице, потому что однажды на него напали. Мой внучек, конечно же, пока ничего не знает об этом. Он может не дожить до этого знания, но, если малыш выживет, я хотел бы увезти его – в Швейцарию, в Америку или в Новую Зеландию.

– Правильно.

– У меня нет денег, и у них нет.

– Я бы дал вам денег, если бы мог, – вздохнул Шимански. – Дал бы миллион евро, два, сколько понадобилось бы. Но теперь у меня нет ни су. Мои сынки заправляют всем, и вас они ненавидят.

– Я их тоже не люблю.

– Жюль, ваша жизнь была несравненно лучше моей!

– Неужели? Но я остался ни с чем.

– Как и я, но у вас хотя бы была музыка.

– Музыка эфемерна, это даже не живопись. Она как дым на ветру. Была – и растаяла.

– Все в этой жизни эфемерно. Почему, вы думаете, я предложил вам эту квартиру? Если Бог есть, а я в это на самом деле верю, даже если Он стал для меня непостижим, то музыка – это лучший и, возможно, единственный способ дотянуться до Него. Я хотел, чтобы вы учили моих мальчишек, чтобы они избежали участи превратиться в то, чем они стали, но они вечно очертя голову бросались куда не следовало. Они наполовину бразильцы, – наверное, у них свой собственный рай.

– Мсье Шимански, мне никогда не удавалось задержать наивысшую точку музыкального вдохновения. Прекратив игру, я продолжаю слышать музыку, но вдохновенность улетучивается.

– И все же музыка учит, Жюль. Вы, как никто, должны это знать. Она показывает, что существует нечто совершенно потрясающее. В молодости я считал, что если есть жизнь после смерти, то она наполнена сияющими красками и мягким светом. Теперь я думаю, что она подобна музыке. Когда музыка, кажущаяся реальнее самой жизни, исчезает, куда она девается? Может быть, когда мы исчезнем, то направимся туда же.