Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Поезда в этом направлении шли пустые, и мы подумали, что проберемся отсюда в Швейцарию.

– Нет. Все пути перекрыты.

При этих его словах на лестнице показались Жак и Мари.

– Кто они? – спросила Мари.

Курчавая, белокурая, ростом она была чуточку пониже мужа. Семнадцатилетнему Жаку – долговязому и темноволосому юнцу – внезапно появившиеся Лакуры казались вестниками того, как порой оборачивается жизнь. Парнишка уже освоился, и для него все это было настоящим приключением.

– Евреи из Парижа. Мы должны спрятать их на чердаке. Лаз в потолке кладовой, заложим полку одеялами, и его не будет видно. Еды у нас будет полно, потому что немцы заставят нас печь для них, так что и эти двое… – Он глянул на Катрин. – Эти трое голодать не будут.

Мари обдумала его слова, на лице не было и тени страха.

– Но немцы каждый день будут сюда шастать за хлебом и выпечкой.

– И хорошо, – сказал Луи. – Пусть думают, что они тут хозяева. Они так обрадуются нашей выпечке, что ничего и не заподозрят, ведь для них тут будет сплошное удовольствие и все такое знакомое и близкое. Если бы я мог, то спрятал бы евреев прямо напротив будущей комендатуры. Ну-ка, – скомандовал он Жаку, – тащи лестницу.

Все воодушевились, как будто затеяли дело нетрудное и недолгое.

Мари Миньон принимала роды у Катрин, а Филипп мерил шагами сумрачное пространство чердака по другую сторону простыни, занавешивавшей угол с роженицей. Филипп был растерян, обезоружен, он чувствовал себя совершенно ненужным перед женским могуществом и таинством рождения, начала новой жизни. Жюль вскрикнул лишь разок и плакал всего несколько секунд, впервые вдохнув воздух этого мира, а потом умолк, будто все понял. И четыре года после длилось молчание, сначала естественное, затем – как подражание, а потом – как игра, в которой звук, желанный превыше всего, за исключением свободы, был врагом. Они не включали воду в ванной, не смывали в туалете до самого закрытия пекарни, и у Миньонов всегда стояла наготове метла, чтобы подать предупредительный сигнал, стукнув ручкой в потолок третьего этажа, и все тут же замирало. Жюль почти не плакал, даже от боли или от страха, он дисциплинированно заходился в глубоком вдохе, затем следовали слезы и почти неслышные короткие всхлипы. Четыре года он и его родители не разговаривали, а шептали, Жюль даже не знал, что голоса их могут быть громкими и чистыми и совсем непохожими на ветер, свистящий в щелях рассохшихся оконных рам этого старого дома. Филипп бегал пальцами по грифу виолончели и водил правой рукой – чем всегда завораживал Жюля, – как будто держал в ней смычок, оставленный в футляре, от греха подальше. Филипп слышал музыку, будто она звучала на самом деле, но Жюль так не умел, и все-таки он замечал, что отец в такие минуты возносился в иные миры, свет их озарял отцовское лицо, сквозил в его движениях.

И маленький Жюль тоже пытался попасть туда, водя собственным воображаемым смычком с величайшей серьезностью. Для его родителей это было отраднейшее зрелище.

– Однажды, – пообещал ему Филипп, – ты научишься играть настоящим смычком и звучать.

– Когда? – шепотом спросил Жюль.

– Когда-нибудь.

Ребенок слышал лишь звуки улицы и соседских жилищ: моторы, крики уличных торговцев, приказы, звучащие из немецких громкоговорителей, гром, дождь и град, барабанящий по крыше, птичье пение, завывание ветра, журчание воды в трубах, приглушенные разговоры и смех и, наконец, артиллерийские залпы и взрывы бомб – бомбили железнодорожные станции, бомбили мосты, бомбили город. Во время бомбежки Лакуры не решались спуститься в убежище, где могли укрыться все, в том числе и немецкие солдаты, СС и даже гестапо. Но время шло, а немцы так и не показывались, так что Луи Миньон сказал, что если бомбежки усилятся, то, пожалуй, стоит рискнуть.

Первые четыре года своей жизни Жюль ничего не видел, кроме большой комнаты из коричневых неошкуренных досок, которыми были обшиты покатый потолок, стены, опоры и пол. Ширма из туго натянутого покрывала в деревянной раме отделяла импровизированную родительскую «спальню», где, пока Жюль крепко спал, они совершенно безмолвно любили друг друга, выдавая себя лишь потрясенными вздохами. Возможно, тогда Жюль слышал их сквозь сон, и поэтому всю свою жизнь – не важно, насколько уединенными были его интимные встречи, – он никогда не мог издать ни возгласа, ни стона, ни крика, ни даже слова произнести в момент наивысшей близости.

У них совсем не было искусственного света, потому что даже при светомаскировке он мог проникнуть наружу сквозь щели в стенах или вентиляцию. Так что день их подчинялся солнцу, и, когда он начинал убывать, а ночи становились такими длинными, что невозможно было проспать их напролет, они шепотом беседовали во мраке. Лакуры не осмеливались выглянуть в окошко, пока было светло, так что единственным уголком внешнего мира, который был знаком Жюлю, помимо искаженного вентиляционной решеткой вида улицы, был садик позади дома, залитый лунным светом. Город соблюдал светомаскировку, так что Жюль был лишен даже манящей теплоты свечения ламп из соседских окон.

Хотя днем свет и проникал к ним сквозь окно – не будь его, жили бы они уж совсем как летучие мыши, – Жюль считал, что внешний мир куда темнее, чем он был на самом деле. Для него луна была солнцем, тем, что ему не позволено видеть днем, когда, согласно его личной космологии, «луна» становилась гораздо ярче. Самое прекрасное, что видел он в своей недолгой жизни, – занимающийся рассвет и отраженные осколки заката, особенно когда луч выстреливал медными вспышками на крыше или шпиле где-то вдалеке, и отблеск того, что было, как он думал, луной в ее самой восхитительной поре, пронзал чердачный сумрак, и белые пылинки плясали в ярком луче, и часть покатого потолка обретала цвет слепящего золота. Впервые увидев настоящее солнце, Жюль отшатнулся, глубоко потрясенный, и отец, поднявший его к окошку на вытянутых руках, чуть не опрокинулся со стула, на котором стоял. Весной 1943-го, через несколько месяцев после того, как большинство из двухсот двадцати шести евреев Реймса были обнаружены в своих укрытиях и отправлены на восток на верную гибель, он увидел лунный свет на дереве в саду, который был окутан неподвижным облаком белых цветов, которое вспыхивало и гасло, когда настоящие облака в небе то прятали свет, то снова открывали.

Как только Жак принес от Сопротивления известие о весенней депортации, Миньоны усилили и без того хитроумную систему безопасности. Они ели и сразу мыли посуду, перед тем как отнести пищу на чердак. Таким образом, когда Лакуры заканчивали трапезу, в раковине не было никаких лишних приборов, могущих вызвать подозрение. Филипп каждый день сокрушался, что не может сторицей воздать Миньонам за то, что так рискуют ради него и его семьи. Он спросил, не может ли он участвовать в акциях, о которых рассказывал Жак, – участвовать вместо мальчика, считал он, обязанность взрослого и ветерана. Он умел пользоваться оружием, умел сражаться. Но нет, об этом не могло быть и речи. Филипп не мог появиться на улице. Даже имея фальшивые документы, он вызвал бы подозрение, уходя от Миньонов и возвращаясь мимо солдат и офицеров войск вермахта и СС, которые, невзирая на военную дисциплину, испытывали слабость к багетам и знаменитому розовому реймскому печенью, – доставку дефицитных ингредиентов для изготовления последнего нервному Луи обеспечивал некий офицер СС, и если бы тот узнал, чем занимаются Миньоны, то без долгих раздумий казнил бы все семейство, обеспечив срочную доставку пуль из пистолета в затылок каждому.