Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Аппарат работал, и как раз к тому времени, как Дювалье выключил его, свернул копии и положил на место оригиналы, в док вплыла лодка, и старик с белым нимбом волос вокруг головы, отчего та походила на вареное всмятку яйцо на подставке, с трудом высадился и втащил на причал лодку и весла. Он их не заметил и не услышал, как щелкнули воротца, когда полицейские уходили.

– Люблю я, когда все вот так складывается, – сказал Дювалье, – ни тебе ордера, ни допросов, вся нужная информация в одном списке, и никто из этих ребят даже не знает, что она у нас есть. Можно собой гордиться.

– Ага, – усмехнулся Арно, – прямо панамская афера [50] Имеется в виду финансово-политический скандал, потрясший Францию в 1880-е гг., когда разорилась Всеобщая компания Панамского межокеанского канала. .

– Спорим, он есть в этом списке? В Париже миллионы людей, а имя преступника есть на свернутом листке бумаги, который лежит у меня в кармане. Иногда не так уж плохо быть фликом.

День или два Жюль почти не чувствовал себя дома. В сравнении с отелями его роскошный дом, куда более роскошный, чем любой отель, все же казался Жюлю изношенным и неподобающе обставленным, даже если иначе и быть не могло. Просыпаясь, Жюль думал, что он в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке, и несколько минут ему хотелось там оказаться, и он пребывал в некой ретроспективной тоске, которая хотя и быстро улетучивается, но может тянуться всю жизнь, то и дело возвращаясь в сновидениях.

И все-таки довольно скоро он снова стал самим собой, будто вовсе никуда не отлучался. Он сходил в магазин, чтобы пополнить запасы провизии, проверил электронную почту, посетил бассейн, совершил пробежку осторожную и медленную, как будто возраст наконец-то добрался и до него. Обитать в стареющем теле – это как жить в большом доме. Что-то в нем вечно выходит из строя, и только починишь – случается новая поломка. А в очень старом теле одна поломка становится причиной следующей, и происходит цепная реакция, пока искры, скачущие по бикфордову шнуру, не доберутся до целой связки динамитных шашек.

Вскоре усеченное преподавательское расписание должно было призвать Жюля в Город музыки, где на пятьдесят минут ему суждено оказаться в одной аудитории с Элоди. После бесплодных усилий не думать об Элоди, он отрепетировал, что скажет ей. Он будет держаться отстраненно, но поведает ей – с безопасной высоты своего опыта и возраста, – что с первого взгляда полюбил ее так сильно, как никогда в жизни не любил. Что тогда он пожал ей руку официально, сдерживая чувства, которые он не желал выпускать на свободу. Что может вспомнить и заново воссоздать каждую секунду их общения. Что он знает, как она хороша, как прекрасна, как соблазнительна, но полюбил он ее вовсе не за все эти достоинства, не из-за плотского влечения, а просто полюбил, необъяснимо, сам не зная почему. И еще он расскажет, что из-за огромной разницы в возрасте это чувство совершенно невозможно, у него нет будущего. И когда Жюль мысленно завершал свою маленькую речь, которой он намеревался расставить точки над «i», и все-таки надеялся хоть на миг приблизиться к ней, он не мог предвидеть, что будет дальше. Потому что, представляя себе завершение своего монолога, он воображал, что ни он, ни она не двигаются с места. Он так и не смог дойти до точки, в которой они расстаются.

В субботу Жюль и Франсуа собирались вместе пообедать. И хотя меньше всего на свете ему хотелось исповедоваться перед Франсуа об Элоди, он знал, что сделает это, а Франсуа улыбнется и скажет, что все правильно, что Жюль обязан жить дальше, что Жаклин хотела бы этого и прочие предсказуемые «универсальные рецепты», какие, с точки зрения обывателя, может предложить первый философ Франции, хотя при всей банальности все это – сущая правда. Но даже если и так, Жюль не мог последовать им, как не мог представить себя уходящим от Элоди, как того настоятельно требовали и его способность прозревать будущее, и потаенная тревога за саму Элоди. Из Франсуа получался плохой исповедник – слишком уж он снисходителен. Все равно что признаваться торговцу героином в чрезмерном употреблении спиртного. С другой стороны, священник мог оказаться слишком суровым, непреклонным и, мягко говоря, неподходящим. Психотерапевт и без того слишком многое знал о Жюле, к тому же ему надо платить. Таким образом, Франсуа был самым лучшим из доступных и в любом случае неудовлетворительных исповедников.

Так что в субботу Жюля ожидало не только суровое испытание, но и приятная возможность описать прекрасную девушку и свою любовь к ней. Ограничившись описанием, он был в безопасности. А сегодня, в пятницу, ему предстоял Шаббат – ужин с Катрин, Давидом и Люком, другой его любовью и другим страданием.

Он шел от станции к домику под терракотовой крышей – такой непривычной для севера, и на улицах было холодно и сумрачно. Ветер пробирался под одежду, но Жюль все же помедлил у калитки, пристально глядя на желтый свет в окошках. Желтый был древний еврейский цвет: приглушенный свет окошек в штетле – из слюды или стекла с изъяном, беспомощно-желтый; желтый цвет куриного жира и куриного бульона; желтое пламя свечи; желтая звезда Давида. Желтый был цветом слабости, покорности, смирения и чувства. А еще цвет золота и солнца.

Катрин ушла от родителей более двадцати лет назад. Когда она была ребенком, семья казалась нерушимой, как атомное ядро. Жаклин, Катрин и Жюль. Любимейшие его люди всегда были рядом, те, ради кого он пошел бы на что угодно, даже на смерть, если понадобится. Он и тогда знал, что это не продлится вечно, но был не в состоянии вообразить конец, возможно, поэтому, когда все кончилось, его предназначение было выполнено, и ничего действительно важного у него не осталось.

Дочь была центром вселенной для обоих родителей. Она была превыше всего на свете, как теперь Люк был центром вселенной для самой Катрин, после того как ее родители были вынуждены отойти на задний план. Этого требовали ее собственная личность и новая жизнь. Но втайне они оставались все так же преданы ей и были готовы, если понадобится, принести себя в жертву ради нее – мгновенно и без малейших колебаний. Она этого никогда не знала, а они никогда ей не говорили, поскольку, прожив на свете недостаточно, чтобы научиться, она считала подобные вещи плодом воображения, во всяком случае во Франции в нынешнем веке – таком безопасном, современном и справедливом.

От неожиданности Жюль вздрогнул, когда подошедший со спины Давид положил ему руку на плечо.

– Ты меня напугал, – сказал он зятю.

– Это невозможно. Я же бухгалтер.

– И то правда.

– Что вы делаете?