Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

И все потому, что, пока они шли, их шаги, их движения слились в едином ритме – ритме мужчины и женщины, которые любят друг друга. Такая легкость, предвкушение, безошибочность сквозили в каждом шаге, такой восторг, уносящий обоих вперед, словно земное притяжение исчезло вовсе.

– Мне тоже, – сказала она.

Конечно, никакой отдых ей был не нужен. Они передвинули кресла чуть восточнее, когда налетевший южный ветер подхватил плюмаж фонтана и осыпал брызгами гравий за краем бассейна. Ничего страшного, если бы он их и намочил. Впервые за всю весну вечер стоял такой теплый, что в парке можно было расслышать пение древесных лягушек, пробудившихся от спячки, длившейся с самого октября. На самом деле, за исключением редких затиший в четыре утра в середине жаркого и безлюдного августа, движение на площади Согласия грохотало так, что заглушало и древесных лягушек, и сверчков в саду Тюильри. Но они там были.

– У вас все хорошо? – Элоди положила руку ему на предплечье.

Интересно, подумал он, ее тоже прошибло током, как его, или для нее это было что собаку приласкать?

– Прекрасно, но я никогда не мог пройти мимо этого фонтана. На самом деле никакой отдых мне не нужен, я просто люблю посидеть здесь. Даже когда у меня назначена встреча и нужно торопиться, я все равно присаживаюсь на минутку, словно колени преклоняю, и дальше бегу.

– Вы часто преклоняете колени? – спросила она с озорством в голосе.

– Нет, но знаю, как это делается. В пору моей молодости церкви были многолюдны, являясь частью культуры. Даже евреи прекрасно умели преклонять колени. Красивое движение, как мне кажется, я всегда им восхищался. Особенно когда это делают женщины – так грациозно и очаровательно.

– Мне тоже доводилось преклонять колени, – сказала она. – В церкви.

Это различие между ними возникло лишь на миг и тут же испарилось, к приятному облегчению для обоих. Чтобы сдержать волнение, никто из них не сказал ни слова, и молчание их сблизило.

– Отчего так много детей плачет? – спросила Элоди.

При виде маленьких ребятишек сердце ее переполнялось любовью, очень сильной, учитывая, что это не ее собственные дети, и желание иметь детей охватывало ее, в нем соединялись радость и тоска. Жюль чувствовал такой же всплеск любви – дураки сочли бы его неподобающим, – но это была не мечта о будущем, а скорее яркое воспоминание о том, что прошло и утрачено, естественные эмоции человека, уходящего из жизни.

В толпе детворы как минимум двое безутешно ревели. Вспомнив Катрин в этом возрасте, Жюль объяснил:

– На детской площадке им интересно и весело, но в конце концов приходится уходить. Они устают в метро, им страшно в толпе, или они хотят есть, одежда слишком тесна, или ветер дует в лицо. Иногда увидят что-то – и испугаются, и никогда не знаешь, что это может быть: чье-то лицо, собака, что угодно.

– У вас есть дети?

– Дочь.

– И сколько ей?

– Скоро сорок.

– Боже… – выдохнула Элоди.

– Да, вот и я говорю то же самое. Не знаю, что тут происходит, но мне не хочется уходить, пока не хочется. Может, давайте поужинаем? Я знаю поблизости один ресторанчик, практически невидимый, потому что находится он во внутреннем дворике и снаружи нет вывески. Он там еще с довоенного времени, и кухня отличная.

В сумерках загорелись по очереди фонари над мостами, вдоль бульваров, в ресторане царили тепло и полумрак с островками света. Когда они вошли, их окатила волна разговоров – веселых и неразборчивых, словно звучание водопада, ароматы хлеба, вина, свечного дыма, духов, чистых скатертей, хорошей кожи и джина провожали их по пути к столику. Хозяин усадил их в глубине зала у камина и удалился, оставив им меню. Конический язычок пламени плясал над четырьмя дубовыми полешками, которые, проведя всю зиму снаружи, стреляли, как пистолеты. Люди, смотревшие на Жюля и Элоди, думали, что она – его внучка или же они – мезальянс, неприличный даже для Франции.

Пока они изучали меню, Элоди спросила:

– Почему в Тюильри вечерами яблоку негде упасть? Наверное, это просто отток посетителей из Лувра?

Жюль не мог одновременно беседовать и читать, поэтому он выглянул поверх меню и ответил:

– Отчасти так и есть. В этом районе мало парков. Туристы, которые не посещали Лувр, приходят сюда после прогулки по городу. Да и парижане продолжают традиции своих предшественников. Одни, очень немногие, совершают анахронические променады с предками-аристократами. Другие – расхаживают гордо по владениям короля, которого они обезглавили. Во времена революции простому люду страсть как хотелось поглазеть на жилище короля. Ничего не изменилось с тех пор. А вы из которых?

– Думаю, я бы прогуливалась, как ничтожный павлин, конечно с глупым видом. А вы?

– Мы нездешние.

– А откуда ваши предки?

– Из Германии, Голландии, точно не знаю, революция была давненько. Все семейные архивы, все наследие были потеряны во время войны. Да это и не важно.

– Важно.

– Нет, если сравнить с другими потерями.

Они заказали суп, хлеб, сыр, вина брать не стали.

– Принесите «Перье», – попросил хозяина Жюль и посмотрел на Элоди, которая заказала то же самое, когда Жюль заметил, что «Бадуа» солоновата.

– Вино вы не пьете?

– То, что я должен вам сказать, я скажу без вина, с которым, конечно, было бы не так трудно. Но это должно быть трудно, потому что должно быть ясно и определенно.

– Порой вода лучше вина, – сказала она и огляделась. – Туристы сюда не заглядывают?

Посмотрев в направлении владельца ресторана, Жюль объяснил:

– Он не включает свое заведение в путеводители и справочники. Как ему это удается, понятия не имею, но это почти домашний ресторанчик. Я всегда предпочитал рестораны поскромнее. Они словно женщины в форме. Одежда может быть прекрасным обрамлением красоты, но когда женщина надевает форму – военную, полицейскую, медсестринскую, единственное, что имеет значение, – это ее лицо, и тогда ты видишь истинную личность, свободную от яркого оперения. Хотя, должен признать, иногда крой и пошив одежды придают женской красоте неповторимый шарм, просто дух захватывает.

Лицо Элоди раскраснелось от солнца, на ней было темно-синее платье с белым кантом. Жюль никогда не улыбался на фотографиях, ему казалось, что, улыбаясь, он выглядит идиотом. Но когда улыбалась Элоди – он видел ее фотографии на афишах концертов камерной музыки в билетных кассах и киосках Города музыки, – она выглядела не просто красивой, она была роскошна.

Как тонущий пловец хватается за бортик бассейна, так и Жюль уцепился за ресторанную тему. От Элоди не укрылось, что, говоря о красоте женского лица, он не сводил с нее глаз, и она чувствовала, что сама чуть ли не сияет.