Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Может, хоть десять лет? – спросила она.

– Увы, это не переговоры. Я не доживу даже до сентября.

– Вы больны?

Из страха сделать признание, которое могло быть предъявлено в суде для отмены страховых выплат, он мог сказать только одно: «Нет».

– Тогда откуда вы знаете? Сначала я думала, вам лет пятьдесят.

– Вы очень добры.

– Честное слово!

– Даже если так. Я знаю потому… Как же вам объяснить? – Он старался отыскать хоть какое-то объяснение, помимо правды, но то, что он в итоге сказал, обернулось правдой, которую он скорее предчувствовал, нежели осознавал. – Я кое-что сделал, и это висит надо мной.

– На войне? Вы кого-то убили?

В силу необходимости он ответил уклончиво:

– Я считаю, что убийство одного человека другим может быть совершено только в одном случае: если оно совершено ради защиты невинного от зла. И что Бог простит спасение жизни ценой убийства, если отнятые жизни – это жизни агрессоров. А если кто-то не верит в Бога, тогда должно показаться странным, что совесть ведет себя именно так, как Он. Но не важно, насколько морально оправданно или неизбежно может быть убийство, ты не можешь избежать его. Каким-то образом мир может вынудить тебя убить, но все равно, сколько бы ни старался, смыть свой грех ты не можешь. Добрые дела, совершенные после, ничего не компенсируют. Ты оборвал жизнь, данную Богом, погасил ее. Ты задолжал за душу, которая по определению выше любой цены, какую ты мог бы возместить, и ни помыслом, ни делом ты ничего не исправишь. Если это так, если это было со мной все время, как я могу втянуть в это такого прекрасного человека, как вы?

– А если вас тоже любят в ответ? Разве не может любовь оттянуть неизбежное?

Он думал: «Она молода. Какое бы чувство она ни испытывала ко мне, оно исчезнет через день или два, и так и должно быть».

– А если вы любимы так, что при этом не важно, сколько вам лет, не важно, что вы умрете и когда это случится? – не сдавалась она. Ее великодушие само по себе было прекрасно, но ему пришлось ответить честно.

– Ничего не изменится, – сказал он, предполагая, что она взорвется от боли или гнева, особенно когда он продолжил: – Уже стало традицией на этом факультете, что юные, восхитительные девушки связываются со старыми дряхлыми музыкантами, вроде меня. Это неправильно. – Вот теперь-то он точно был жесток и ожидал, что она рассердится.

Но Элоди поступила совершенно необычно. Не уступая и не подавая ни единого признака смятения – волнение, да, было заметно на ее лице, – она сказала:

– Я понимаю. Я перевелась к Левину, когда почувствовала, что вы не хотите, чтобы я приходила к вам. Сказать по правде, я играю лучше, чем он, потому что у него совсем нет чувств. Он хорош лишь в чисто техническом смысле, и я действительно должна покончить с ним.

Жюля ее спокойствие сразило наповал.

– После моих слов я ожидал чего-то иного, наверное, взрыва.

– От меня?

Он кивнул.

– Только не от меня. Я не умею взрываться. Но я хотела бы завершить курс с вами, частным образом. У вас дома, до середины июля, когда я уеду в Лион. Вы, наверное, помните, что я сама пришла к вам. Что я хотела, чтобы именно вы меня учили. И я все еще хочу этого. Я могу платить за уроки, но не буду вам предлагать, зная заранее, что денег вы не возьмете.

– Я удивился, что вы пришли ко мне.

– А почему я пришла, как вы думаете?

– Не знаю. По распределению? Кто-то отозвался обо мне как о хорошем преподавателе?

Она покачала головой, показывая, что причина в другом:

– Я слышала, как вы играете. А потом увидела, как вы вышли из какого-то здания в Городе музыки. Это было на углу, в десяти метрах от меня. Вы остановились, чтобы посмотреть на дерево – на то, как ветер играет листвой в солнечном свете. Я была поражена, заметив, что из-за этого вы пропустили автобус. Вот тогда-то все и случилось. Я поняла, что вы мне сказали. Вы правы. Ничего между нами не может быть, кроме музыки. Но одни люди влюбляются, пожав человеку руку, а с другими любовь случается так же необъяснимо – но по-другому.

Катрин говорила с отцом так, будто выковыривала занозу, глубоко засевшую в ее теле, набрасываясь на него с такой злостью, какой за всю ее жизнь Жюль ни разу не проявлял по отношению к ней.

– Сейчас весна, – вспылила она, – а не канун Рождества. И мы – евреи.

– Я знаю, – ответил он, слегка робея, поскольку знал, как опасна рыжая женщина в гневе. – Вообще-то, я знал это лет за двадцать до твоего рождения, не поверишь, я ведь тоже… в некотором роде.

– Так зачем тогда? Он даже не умеет складывать пазлы.

– Умеет. Вот же, складывает. Ладно, там написано «От трех лет. Двадцать четыре очень крупные детали». Смотри, он уже половину собрал.

Не обращая внимания на мать и деда, Люк по одной вынимал детали головоломки из коробки и медленно и осторожно, как человек, собирающий водородную бомбу, помещал их – пусть и не всегда с первого раза – на положенное место.

– «Бабар и Пер-Ноэль»! – с досадой выдохнула Катрин, когда очаровательный, нежный, летящий по голубому небу слон в красном наряде Пер-Ноэля обрел очертания.

– Я еще взял рыбную ловлю. Тематика не сугубо христианская, – сказал Жюль.

– Рыба-то?

– Ну, это не о хлебах и рыбах, во всяком случае; ты только посмотри на морду этого слона. То, что нужно каждому малышу, – такой добрый, дружелюбный, красочный. Другой мир – хороший мир. И что такого, если это Пер-Ноэль?

– Это неуместно, – не сдавалась Катрин, но ее гнев ослабел при виде Люка, очарованного невесомым Бабаром.

– Уместно. Неуместен был Питер Пэн.

Жюль немедленно пожалел, что припомнил Катрин ее промашку, и ожидал новой вспышки ярости. Она и правда вскинулась, гневно задышала, но внезапно глаза ее наполнились слезами – вот уж чего не стоило видеть Люку. Жюль протянул к дочери руку, и, секунду помедлив, она села с ним рядом и уткнулась лицом в отцовское плечо, чтобы Люк не слышал ее рыданий. И вскоре затихла.

Около месяца назад, пока готовился ужин, она включила музыкальный фильм «Питер Пэн» на английском. Катрин не слишком хорошо владела этим языком, чтобы понять, о чем поется в песнях. Зато тексты песен встревожили Жюля, но он ничего не сказал, пока не решился, хорошенько подумав, выключить телевизор, хотя Люк смотрел на экран, вытаращив глаза в буквальном смысле. И выключил, а бедный Люк вскрикнул так, словно упал и больно ударился.

Страна Никогдалия и припев песни: «Я не вырасту, я не вырасту…» – нанесли Жюлю такой же болезненный удар. Конечно, Люк ничего не понимал, от этого все было еще больнее, не понимала даже Катрин, пока Жюль не перевел ей слова песни. И она поняла. И согласилась.