Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Давид нешуточно заинтересовался. Да и Катрин, даже помимо собственной воли.

– А что происходит со стариками вроде меня? Начнем с того, что я уже получил вдвое больше информации, и ненужной и полезной, чем вы. По определению я вдвое чаще использовал средство для стирания этой самой информации. К тому же, поскольку оставшееся мне время стремительно сокращается, я с каждым днем решительнее и энергичнее отвергаю все, что не считаю важным, – точно так же я утратил привязанность к своим пожиткам, раз я не могу взять все это с собой. А также я регулярно убираюсь на чердаке, – сказал он, постучав пальцем себе по лбу. – Фабрика по уборке ненужного работает с огромной скоростью и не без перебоев. В целом, мне уже нет нужды что-то помнить о фильмах. Как могло предвидеть нечто, помогающее мне освобождать место на чердаке, что сегодня вечером мне понадобится вспомнить именно это? Мне вовсе не стыдно, и меня ничуть не тревожит, что я так много потерял, не более чем фермер станет стыдиться или тревожиться по поводу того, что ветер сдул солому с гумна, оставив только зерно. Вы, наверное, и не поймете этого, пока не постареете, но для людей моего возраста это данность, и если принять ее, то жизнь сразу станет более прекрасной, более насыщенной и непостижимой. Вы научитесь понимать эмоциями и чувствовать разумом. Если под конец жизнь обретает характерные признаки искусства, то уже не важно, что ты забыл, куда положил очки для чтения.

– Пожалуйста, – взмолился Давид, – позвольте мне отвезти вас домой. Дороги свободны. Я за час обернусь.

– В этом нет никакой необходимости. Мне приятно пешком, да и поезда регулярно ходят.

– При пересадке в Нантерре можно битый час простоять на холоде.

– Еще не настолько поздно, Давид. Больше десяти минут ждать не придется. А потом, я ничего не имею против холода.

– Давайте я хоть до станции вас довезу. И в это время суток, Жюль, поезда порой бывают небезопасны.

– Здесь-то? Да ну, все вполне безопасно. И мне ли тревожиться о таких пустяках.

– Да-да, я знаю. Вас это не волновало и когда вы были гораздо моложе. Это я тоже знаю.

– Нет. Особенно когда я был солдатом.

– Вас никогда не тревожило, что…

Жюль перебил его:

– Тревожило. В среднем возрасте, когда семья была у меня в обозе. Тогда я вволю поволновался. Теперь это твоя забота.

Поездка на поезде проходила гладко и скучно. В отличие от старых вагонов, которые кряхтели и поскрипывали из-за обилия дерева в отделке, новые вагоны завывали. У них внутри все было сделано из пластика, стекла или стали, и флуоресцентные фонарики холодно отражались в оконных стеклах, глядящих в ночную черноту. Часть потолка, наклонившаяся над лестницей, ведущей на верхний уровень, была выкрашена в цвет, которого в природе не существует, во всяком случае в регионах с умеренным климатом: не тыквенный, не апельсиновый, а розово-арбузный, и от него слегка мутило. Он попадался Жюлю всякий раз, когда он пользовался железной дорогой. И всякий раз, увидев этот цвет, он вспоминал о непомерно рослом африканце, которого он видел однажды, одетом в штаны именно этого оттенка, – тот ударился головой о потолок, поднимаясь по лестнице на второй ярус. Разозлившись на себя, он шарахнул пластиковую панель кулаком, обругав ее, словно живое существо, на своем африканском наречии, и тут же стукнулся о другую панель. Жюль был всецело на стороне африканца.

Ему не хотелось проехать станцию, но вагон гипнотически покачивался, и Жюль пребывал в полудреме, хотя близко положенные шпалы и были бетонными, а сварные рельсы не имели стыков. Ослепительно-яркие, движущиеся образы из прошлого возникали и с бешеной скоростью сменяли друг друга в произвольном порядке.

Август 1966-го. Поезд Париж–Бордо. Жюль только вернулся со службы в армии, Жаклин исполнилось двадцать два, душистый воздух врывался в раскрытое окно вагона. Все цвета и оттенки за окном сверкали и переливались, как на средневековой миниатюре, даже флаги на военных базах, полощущиеся на ветру. На американской базе неподалеку от железной дороги тысячи танков выстроились ряд за рядом. Жаклин и Жюль наблюдали за их бесконечным строем в окно вагона-ресторана, дожидаясь, пока подадут фрамбуаз [59] Framboises (фр.) – малина. . Громадный американский флаг и такой же огромный триколор развевались над базой, каждый стяг цвета крови, снега и моря.

А вот еще образ, несколько лет спустя. Катрин была еще маленькой. Они отдыхали на побережье между Конто и морем. Катрин легко перевозбуждалась и плохо спала, но в Конто – совсем другое дело. Здесь шум морских волн вмиг убаюкивал Катрин, стоило ей только закрыть глазки. В первое время после возвращения из Конто в Париж она думала, что уже никогда не заснет, и часами лежала без сна с открытыми глазами. Ее сводили к доктору, тот выписал снотворные таблетки. Они из вежливости взяли рецепт, но потом выкинули. Вместо этого Жюль купил сорок металлических цепочек с крошечными звеньями и коробку кубинских сигар. Он раздал сигары всем желающим и ссыпал цепочки в коробку. Стоило покачать коробку из стороны в сторону, и она издавала в точности такой же звук, что и океанские волны. И через несколько минут дочка крепко засыпала.

Наверное, благодаря тому, что в Конто они забывали свои парижские тревоги и печали и на две недели освобождались от добывания средств существования, от оплаты счетов, от походов в школу, от писем и телефонных звонков, и установилась такая крепкая связь между родителями и ребенком – крепкая и все же невидимая, подобно силам, что держат в целостности атом.

Конто тогда еще оставался военно-морской базой. Патрулировавшие Бискайский залив гидропланы отправлялись отдыхать на громадное озеро, вытянувшееся на юге, и немецкие фортификации на атлантическом побережье оставались нетронутыми, как будто отряды пехоты все еще находились внутри. Но они был пусты, безлюдны, темны и засыпаны песком. У самого большого сооружения был вид германской каски, ее бойницы глядели на прибой, бетонная масса свинцового цвета с полосками давно истлевшей деревянной формы для цемента.

Однажды они выбежали на пляж, как обычно выбегают к открытому океану после долгой поездки. Отвернувшись от бескрайней синевы, до того насыщенной, что стало больно глазам, они увидели, что укрепление разрушил прилив и оно увязло в песке. Бойницы уткнулись в землю, стальные двери – нараспашку, внутри – лишь морская вода и эхо, как в створках океанской раковины. Крепость не устояла на земле, которую ее строители напрасно завоевали всего поколение тому.

Кроме него, в вагоне поезда ехала лишь парочка подростков – девочка и мальчик, сидевшие через два кресла в противоположном ряду лицом к Жюлю. Они уже были здесь, когда он вошел. Его внимание привлекли их порывистые, дерганые, почти яростные движения, которые, как ему было известно, самим подросткам таковыми вовсе не казались. А для него их жесты были подобны взрывам. Руки летали как бешеные, а речь была громкой и торопливой. В юные годы он совсем не походил на них, но, впрочем, он рано повзрослел и никому не пожелал бы такого.