Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Ладно-ладно, в нашем доме этого не будет. Не сейчас.

Но это уже было у них в доме, в семье – настоящая беда, опасность, исходящая изнутри, таинственным и непостижимым образом несправедливо избравшая своей жертвой самого уязвимого и невинного. И борьба не становилась легче от предчувствия, что и снаружи тоже подступает враг, опасность, казалось, поджидала всюду, опасностью полнился даже воздух вокруг.

Когда, всего месяц назад, огромные толпы маршировали по Парижу, скандируя: «Смерть жидам!» – многие демонстранты улыбались и смеялись. Некоторые с легкостью закрыли на это глаза. За редким исключением, во Франции смерть не грозила окончательно и массово всем евреям, как в самом начале жизни Жюля. По правде говоря, несмотря на прошлое Жюля и несмотря на то, что ему пришлось защитить паренька-ортодокса тогда на мосту, сам Жюль не чувствовал угрозы. Невзирая на высокий уровень безработицы, преступность, массовые беспорядки и редкие убийства, центр Парижа и западные регионы были гостеприимны и безопасны.

Даже во время войны театры оставались открытыми, пекарни пекли, официанты сбивались с ног, матери водили детишек в парки, а голуби плескались в лужах. И теперь повседневная жизнь текла своим чередом, и евреи с легкостью забыли лозунг «Смерть жидам», который был лишь сиюминутным всплеском и ничем больше. Особенно для таких евреев, которые выглядели как Жюль, – светловолосых, похожих на немцев, англичан, скандинавов. По одной только внешности никто и никогда не смог бы вычислить в нем еврея. Так что, словно Марсель Марсо в любимом фильме из детства, он мог проходить сквозь стены или становиться невидимым. Да и к тому же Жюль не боялся смерти, он искал ее. Смерть не только исправила бы то, что он остался в живых, всегда считая это предательством, теперь она послужила бы и другим целям.

В одиночку он спокойно воспринимал подобные лозунги, но все менялось, когда он навещал Катрин и ее семью. Они были молоды, имели ярко выраженную еврейскую внешность, а самое главное – беда осаждала их изнутри. Ангел смерти ломился к ним в жилище, словно птица, упорно бьющаяся в окно, а им только и оставалось, затаив дыхание, ждать, уповая на крепость стекла.

В тот же вечер, когда «Бабар и Пер-Ноэль» лежал уже почти целиком собранный, а Люк уснул у Жюля на руках – его тельце уютно обмякло, а дыхание было свежим и приятным, несмотря на почти морской запах лекарства, – Жюлю вздумалось посоветовать какой-то фильм Катрин и Давиду. Те обрадовались, потому что он частенько выбирал что-то интересное, а они давно никуда не ходили и слишком выматывались, чтобы читать книги, так что фильмов они смотрели много. Но Жюль никак не мог вспомнить название. Забыл он и имена актеров, хотя это были сплошь знаменитости, а многих он сам очень любил.

– Знаете, – сказал он, – я не могу… просто название из головы вылетело.

Разумеется, он встревожился. Дальше – больше, оказалось, что он вообще не в состоянии вспомнить никого из создателей фильма.

– А кто режиссер? – спросил Давид.

– Это… Я точно знаю его, но не могу вспомнить.

И вот тогда Катрин сказала:

– Я не знаю, почему мы ведем себя как идиоты, делаем закладки на сайте «Онкологического центра Андерсона», прицениваемся к квартирам в Женеве, к домам в Женеве! Зачем мы это делаем, если ты не в состоянии даже вспомнить имя Фабриса Лукини?

– Это не Фабрис Лукини.

– Тогда кто, кто это был? – допытывалась Катрин.

– Не знаю.

– Ах, ты не знаешь! Не знаешь названия, ничего не знаешь. Тогда с какой стати ты командуешь нами?

– Одно никак не связано с другим, и я вами не командую. Что касается Швейцарии и всего остального, я умоляю вас довериться мне. – Он помедлил. – И я благодарен вам за это доверие.

– Я хочу сказать, – вырвалось у Катрин, но уже не столько гневно, сколько печально, – что у тебя не все дома.

– Конечно, я же у вас в гостях! – отшутился Жюль. – Память не то же самое, что способность рассуждать здраво. Ты не понимаешь, что происходит с памятью? Я помню каждую ноту и все прочее в крупном музыкальном произведении. Я могу вспомнить с точностью, что произошло более семидесяти лет назад.

– Но не помнишь, что было вчера.

– Я объясню почему, Катрин, и, может быть, ты чему-то научишься.

– Давай научи меня! – огрызнулась Катрин.

– Интернет…

– Ах, интернет, – язвительно перебила его Катрин. – Вот и весь сказ!

Он простил ее. Он будет прощать ее всегда. Это нормально, когда она перекладывает на него то, с чем не может справиться. В конце концов, это его обязанность. Предполагалось, что он должен стать оплотом для тех, кого любит. Ее гнев не очень-то приятен, но и страшного в нем ничего нет.

– Диапазон вещания… – продолжил он.

– Диапазон вещания?

– Да. Знаешь, как политики похваляются, что увеличат пропускную способность и интернет станет доступен бедному люду в глухих медвежьих углах?

– И что?

– Это стоит уйму денег. Но какая часть интернет-канала используется для текста – электронных писем, чатов, энциклопедий, книг и прочего?

– Не знаю, – ответила Катрин.

– Меньше одного процента.

– К чему ты ведешь? – расстроенно и настороженно спросила она, все больше убеждаясь, что он сходит с ума.

– Все остальное – визуальный контент. Фильмы, телепередачи, игры, фотографии. Почему, как ты думаешь? Потому что самая плотная форма восприятия информации человеком – кроме духовной и метафизической, для которых нет доказательств в царстве разума, – зрительная. И что это означает в свою очередь? Открыв глаза, ты можешь осмотреть эту комнату и осознать до мельчайших подробностей, какие только способен воспринять разум, все, что в ней находится. Закрой глаза – и у тебя останутся только смутные очертания, эскизы. И вот, в рассуждении всего зримого, которое ты постигаешь за несколько секунд, переходя из комнаты в комнату, смотря телевизор, пролетая над городом и разглядывая десятки миллионов его линий, цветов и углов, – всего мгновение спустя все это ты вспомнишь уже лишь как наброски. Сядь на поезд Париж–Марсель, и благодаря своей способности увидеть изображение каждой травинки и каждого камешка в ручье, глядя в окно, ты получишь больше дискретной информации, чем ее содержится в тысячах – десятке тысяч – национальных библиотек. Вспомни обо всем, что ты видела за свою жизнь, – в цвете, высоком разрешении, в движении. Ты помнишь? Лишь смутные наброски очень ограниченной части всего этого… В плане объема и обработки главная деятельность человеческого мозга – восприятие зрительной информации. А второе по значимости его занятие – освобождение от нее. Как будто миллиарды крохотных клерков что-то без устали сортируют, идентифицируют и выбрасывают. Мы очищаемся, освобождаемся, избавляемся от большей части полученного.