Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Мне нравятся привокзальные ресторанчики, кафетерии, заведения, где питаются дальнобойщики и строители или где едят рыбаки или клерки с маленькой зарплатой.

– Где нет мишленовских звезд?

– Да, ни единой. И очень мало убийственных соусов. И я люблю такую же простоту в гостиницах. Мы много лет подряд проводили отпуск в Конто.

– А где это?

– Слышали про Уртен или Уртен-пляж?

– Это в Нормандии?

– Аквитания, Жиронда. К северу от Аркашонского залива есть пляжи и леса, такие же пустынные, как на побережье Африки. Немецкие и французские туристы толпами стремятся на Уртен-пляж, но южнее почти шестьдесят километров абсолютной пустоты. Приехав в Конто, можно повернуть на север, к Уртен-пляжу, а можно – на юг по песчаным дорогам в леса и дюны. Уже лет восемь или девять там национальный заповедник, но раньше там стояли несколько хибар у моря. Мы обычно отправлялись туда на две недели в начале августа и возвращались в последние две недели, когда Париж становился безлюдным и тихим… Там не было ни водопровода, ни электричества, только керосиновые лампы. Слышно было только море и ветер день и ночь. Нигде так не спалось, как там, под баюканье волн. В соседних хижинах отдыхали другие семьи. Отцы семейств трудились дворниками, дорожными рабочими. Наша дочь играла с их детьми, мы делились уловом, заботились друг о друге. Это был в определенном смысле рай, и если сравнивать его с пятизвездочными отелями Сан-Тропе или Ниццы, то он стоял неизмеримо выше, потому что каждый день там был настоящим счастьем, и мы диву давались, зачем люди из кожи вон лезут – наряжаются, похваляются друг перед другом, когда рай состоит из простых вещей.

Она догадывалась, как ему трудно перейти к тому, что он хотел ей сказать, и трудно из-за нее. Это было восхитительное хождение по краю.

– И все же я до сих пор не понимаю, почему у вас нет молодого человека, – сказал он вдруг, ни с того ни с сего – неуклюже и некстати, – надеясь и все-таки отгоняя надежду, что она возразит ему и скажет, что парень у нее есть. – Почему?

– Растительность на лице, – загадочно ответила она.

Но он понял:

– Вы имеете в виду трехдневную щетину, которая, как им кажется, придает мужественности? Думаю, они пытаются скрыть недостаток зрелости. Вместо того чтобы притворяться, им стоило подождать немного, пережить, выстрадать. Завести семью, заботиться о ней, посмотреть в лицо смерти, потерять близких, любимых. Вот тогда без всяких усилий их лица проявят характер. А щетина – это не характер.

– Вот именно, – согласилась Элоди.

– Но они молоды, и вы молоды.

– Я предпочитаю характер. Жизнь коротка. Меня не интересует мужчина, который только рядится в мужчину. Мало того, это оскорбляет меня, словно грязь. Неужели всегда все так и было?

– Нет. Такой вид только у потерпевших кораблекрушение или у бойцов после долгой битвы, и именно такую внешность, как мне кажется, эти мальчики, которые пороху не нюхали, отчаянно пытаются культивировать.

– Под «всем» я имела в виду цивилизацию вообще.

– Да, более или менее. Сейчас не хуже, но и лучше не стало. Все зависит от продолжительности выборки. В достаточно широкой перспективе кажется, что все остается неизменным: периоды подъема и спада, всплески и полосы стагнации. Мы словно в девственных джунглях с бассейнами свежайшей, чистейшей воды под белыми водопадами, разноцветными ароматными цветами, умиротворяющей зеленью, фруктами на ветвях деревьев. Но там есть еще и тигры, ягуары и змеи, притаившиеся в густой траве. Стоит только забыть о них, и они растерзают тебя на куски, дабы избавить от иллюзий. Но не видеть рая из страха перед ними – самая горькая иллюзия. Белая пена падающей воды, душистые бутоны, «тигр, светло горящий, в глубине полночной чащи» [58] У. Блейк, «Тигр», перев. С. Маршака. – все это одинаково необходимо и одно дополняет другое. И в промежутке между ними – искра, дающая жизнь.

Она пристально смотрела на него какое-то время, не говоря ни слова. Он тоже молчал.

– Я бы хотела поехать в Конто и пожить так, как вы описали.

– Не получится. Хибары снесли. Теперь там национальный заповедник, охраняемый ради всеобщего блага. Те дни для меня давно в прошлом, но вы найдете другие места.

– Вы именно это хотели мне сказать?

– В некотором смысле – да. Но, как это ни тяжко, я должен был выразиться конкретнее.

– Не должны, правда. Мне кажется, я все понимаю.

– Знаю, но я так много раз говорил это сам себе – и так натренировался, – что мне хочется сказать это вам. – Он помедлил. – Вы слыхали о свечах обета?

– Конечно.

– Когда-нибудь зажигали их?

– Давно, когда была маленькая. Но с тех пор – ни разу.

– Я заметил кое-что, наблюдая, как сгорают свечи в стеклянной плошке. Девяносто, а то и девяносто пять процентов их быстротечной жизни парафин остается белым и мутным. Но под конец, ровно перед тем, как сгореть вовсе, он становится совершенно прозрачным. Под самый конец все проясняется.

– Так и есть, насколько я помню.

– Сказать вам все, как есть, будет правильно, и я хочу этого.

Она ждала. Жюль не мог предугадать, что она думает, а она застыла и почти не дышала. Он попытался вспомнить, что она намного моложе и, возможно, находится на неизведанной территории, но и сам он испытывал явственный страх.

– Я буду неоригинален, – сказал он. – Я полюбил вас, как только впервые увидел. Это было неправильно. Я не заслужил этого, и ничего из этого не выйдет, да и не могло выйти. Я старше вас в три раза. Мое собственное дитя гораздо старше вас. Я всегда презирал мужчин, которые стремятся продлить молодость, цепляясь за юную женщину. Понятно, что им ничего не остается – их жизнь стремительно истекает. Но это не по-мужски, я бы сказал, что это воровство. Куда благороднее привязать себя к мачте своих убеждений и преданности и встретить смерть, не пытаясь спастись в объятиях более молодой, свежей и прекрасной, чем ты, – это невозможно, потому что спасения нет… Но я хочу, чтобы вы просто знали, что, когда мы пожали руки при первой встрече, я не хотел отпускать вашу руку. Я увидел, как вы протянули мне руку, – помните? На вас было то платье – и ничего прекраснее я в жизни не видел. Я хотел только одного: чтобы это продолжалось вечно. И это было не мое сумасшествие, но духовное завещание вам.

– Но такое случается постоянно, – сказала она.

– Люди постоянно влюбляются в вас, только коснувшись вашей руки?

– Люди с большой разницей в возрасте влюбляются друг в друга.

– Это ошибка, и это не работает.

– У вас может быть еще двадцать пять лет.

– Правда? Вы когда-нибудь видели столетнего старца голого? – (Она рассмеялась, грустно, но рассмеялась.) – Возьмем самый крайний случай, прадед моего отца дожил до ста шести. Это было давно, еще в девятнадцатом веке. Итак, когда мне будет сто шесть лет, вам будет пятьдесят шесть. У вас будет по-прежнему прекрасное, гибкое тело, вы сможете бегать и прыгать и предаваться любви часами. К тому же я не доживу до две тысячи двадцать шестого года. Вряд ли.