Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Так я опять прикорнул. И пришел другой сон — райский сон. В нем я летаю — натурально: подо мной — небо; земля меня подкинула — и закончилось небо. Подо мной крестики золотые, осколки звездочек — не поранить бы глаз. Слушаю-заслушиваюсь: птицы ли, люди ли, животные ли говорят мне — один Язык. И злу здесь не место… и я люблю, Мир дарую!.. Неужели такая любовь — проходящая?.. Залетаю в старую рощу, от зелени туманится в глазах. Стихи из моей книги, они будто все здесь — в этом ! Выходит из чащи волк, Звезда привела его, выходят люди — головы запрокидывают, и их Звезда ведет. Просвечивает материальная оболочка, через нее сияет величие человеческой души. Что-то рождается: это Я! Почему-то знаю: я — Христос. Быть может, сон со смыслом — «секретный», для того, чтобы направить. Все мы в этом сне — Он. [И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его].

И рай существует, место, где тихий свет, и лица праведные, и маслянистые кусочки мира — Ткань настоящая, и живая травка, и Господь, и слова ласковые-честные, и сердца открытые, и души свободные, и облако над нами — подвенечное… и ничего не страшно. А сон ли это?

И хочется сказать: вечен Свет. Я знаю это. Я буду смотреть на него — в последний раз».

Веселый майский дождик облизал грязную платформу пятигорского вокзала: усердно вымел весь сор, раскидал ветки, прибил пыль

— все было чистое. В розовых облачках падают ласточки черными стрелками, зазывно кричат, небо переворачивается. Солнце раскололось: из него, как сок, вытекает сладкий абрикосовый свет. Еще барабанит с крыш — как по нотам.

Взялся май!

И скоро теплотою покажется долгожданное лето… А уж рябины-то: белые «щеточки»… кудрявятся.

Выгляни в окно, нетерпеливый и вожделеющий: беспокойное море, сплошное-зеленое, — плыви по нему сердцем, проложи дорогу душою.

Адам был в мятежном настроении: не хватало чего-то… Он думал о хорошем, но на душе было совсем не радостно, что-то новое приготовлялось там… все виделось как бы в неестественных цветах. Явление зарождающегося дня действовало на него наркотически, как на ранимого бурша — предсмертные строки Вертера. Он просматривал привокзальную площадь тяжелым взглядом полководца.

Летящий, размытый свет. Фонари закрыли уставшие глаза, ночь разделась — явился чистый утренний свет. В этом свете — Бог. Воздух — как в кристалликах, до звона в ушах. Отовсюду веет Добром — и это Бог. Серебрится роса — «наплакано», муравейчик тащит что-то спозаранку — это тоже Бог.

Лицо Адама расцветало, на нем удивительной красоты лилиями распускались чувства. Сердце — этот тайный сосуд — заполнялось тишиной — нектаром бессмертия; в тишине этой было сокрыто множество цветов.

Вдали, на холме, за погостом, подбоченились тяжелые свинцовые облака. Возбужденное мрачное небо сливается в одно целое с землей и творит хаос — непреступную темную стену. Медленно ворочают грозовые тучи, тревожный и в то же время отрешенный свет рисует героический пейзаж, детали пропадают в туманности, «уходит» звук. Природа застыла. Бренность и вечность — перед этой гигантской стеной все мизерное и ничтожное, просто светлые точечки, пылинки. Мертвенный свет заливает пространство дали. На маленьком утесе возносит главу над пространством неба старая-престарая часовенка: в оконце теплится огонек — чьей-то надеждой зажжена свеча… ею зажигаются тысячи; на кресте озябшими лапками перебирает испуганная птица. Она знает, что умрет, знает, что она — часть этого величия, которое не в силах постичь ее разум; но даже своей ограниченностью — «сердечной мыслью» — она понимает Вечность: и упивается ею, и боится ее! Вечность… грозная, неизведанная вечность, в которой потонули поколения, — и потонут еще… Птица уже слышит свистящее завывание — Голос-предупреждение: «Лети, спасайся… умирай»; чувствует пронизывающий, колющий холод под перьями, доносятся до нее раскаты далекого грома. На горизонте, в металлических тонах, все тонкое и сгибается под ураганным ветром. Разомкнутое вширь и ввысь пространство походит на необъятные дворцовые ворота, за которыми уже занесен исполинский кулак Судии. Беспомощность, хрупкость и беззащитность… тщетность всего — у птицы усиливается чувство тревоги, она вертит головкой и хочет улететь. Острое чувство одиночества и беззащитности испытывает хрупкое создание перед этим «вечным покоем», о котором страшатся думать даже люди. Великий вопрос: что там, за порогом вечности, за этими «воротами»? Мощью дышит нагнетающаяся стихия — какие безумные звери ждут, чтобы выбраться в наш мир? Чьи мы?.. Вина окрасила небесное лицо: по кроваво-черной коже высекает огненный серп — явился Великий Жнец пожинать жатву человеческую! Убийственный удар сокрушил ворота! Злые морды повылазили из башенных бойниц. Кажется, еще одно мгновение — и исчезнет погост, развеется по свету церквушка. Разрушения кажутся неизбежными. Уничтожится вокзал, будет повергнут в прах человек — ничего не останется живого. И придут в мир… эти ! Вдали виднеется пустынный Машук. Сквозь рваные текстуры стремительно уплывает к нему спасающаяся птица. Создается впечатление, что она уносит с собой души умерших, чтобы вечность поглотила остаток человеческого духа, сами воспоминания об ушедших людях. Там, куда она стремится, — хрупкая вера в свет души. Оттуда возвещают о Вечной Жизни.

Однако Адам не находит эту веру, а думает лишь о том, что может обрести покой, которого не нашел на земле… о конце всего: лишь покой да сны вечные.

Рядом, в ветрах, в каком-то тряпье, в обносках души, стоит престранный человек, стоит и пристально смотрит на него.

«Его лицо — вспоминал Адам в «откровениях», — лицо Любви, с глубоким шрамом. Я написал его образ в своей памяти: по щечкам-ямочкам бегут ручейки — это радостное; глаза-щелочки: через них светит, как в ясный день. Вид у него такой… ноги по земле ходят, а сам будто на небо просится. И говорит он: неумолчно, торопясь, к самому себе словно обращаясь. Смотрит «механически», без направления.

Вечер зевает устало, прикрывает красный рот. Рычит Машук неприветливо, горы ожили. Загустились сумерки, запрыгали в долине огоньки. Трещит в садах, дрожат окна в вечерней стуже. Спирает в груди… — «невысказанное» рвется наружу: