Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Да, плачу… А как без слез выжить? Это же душа просится: «Пусти меня на волю!»»

Нет больше слов. Как братья, смотрим друг на друга, не опуская глаз, — общее горе сплачивает. Мне особенно тяжело при нем, с ним случилось страшное испытание и духовное торжество преодоления. Я понимаю: у него болит — там, где никому не видно, и мне его становится жалко. Он косится на меня в расстройстве, в какой-то глубокой душевной тоске, — по ком тоскуете, слезы?.. Это мой, самый мой человек! На сердце у меня — вот!.. Молчим. Греем друг друга светом из священных недр. И Кто-то нас слышит».

«Я скитаюсь по Пятигорску, счастливый бродяга. Мир словно в табачных тонах. Грязная моя одежда — ненужные тряпки. Я изрядно оброс: жесткая черная поросль осыпала скулы и щеки. Когда солнышко напекает, я закидываю ботинки в рюкзак и хожу так по земле босичком: у меня с ней что-то общее… как будто нет четкой границы, где заканчивается она и начинаюсь я. Брызги зеленых струй множатся с неистощимой силой: земелюшка русская, любимая моя, как бы не заточали тебя в асфальтовые латы, клянусь тебе я в верности, за все низко поклонюсь!

Пронизанный токами свободы и воли, потомок «керуаков» и «маккэндлессов», потеряв всякое место в этом мире, я обрел весь мир, и мир стал моим местом, моим домом . Кормясь рассветами и закатами, я просыпался рано по зорюшке, с глазами, слезящимися от упоения, — встречал новый мир под негромкую трель жаворонка. Все спит: сады, аллеи, хвойный дух от пушистых елей — потекшее в утреннем туманце; вдали — тихий голубой свет — маленький кусочек нового после грозы неба. И только я один хожу по блестящей в росе траве — это особое удовольствие! По мне перебираются какие-то букашки-жучки. Я задремываю под колыбельную луны: большая бронзовая монета теперь мой верный спутник; складываю руки «домиком» и радостно-прерадостно завываю в самое ее ухо: ау-ау-ау-у-у-у-у-у-у!!!

Мой дом там, где живет мой человек. Мне бы, бездомному, одного такого человечка, — чтобы приложить его вплотную к душе, нагреть им сердце — так к ранам прикладывают травы.

Бродя по городу, я ощущал какой-то невероятный дух романтизма и донкихотства в том, что делаю, — во мне Бог: все ярче, ярче! Я видел, как люди идут, держась за руки, проходя через бездну времен, и я понял: самое важное — это как тянешься друг к другу, как друг для друга есть. Я часто останавливался возле луж, чтобы полюбоваться отраженными в воде красками заката. Да-а, а жизнь плывет!.. С радостным сердцем пел я Ему за день, который Он создал, за жизнь, которую подарил мне сегодня.

На площади перед зданием библиотеки им. М. Горького выставка репродукций известных полотен. С затаенным ужасом взираю я на женщину, сидящую на снегу, — нищенку, держащую руки как перед стигматизацией. У меня перехватывает дыхание! Как она пахнет отчаянием!.. Черные пятна — сгустки голода — ждут ее за холмом, покрытым снегом: они умоются кровью ее, когда она умрет. Излучая концентрическое сияние, на небе повисла звезда-спасение: тело русской страдалицы будет растерзано, и звезда заберет ее душу на небеса. Это майянская Шибальба, думаю я, — умирающая звезда, где души, собираясь гуськом и вытягиваясь в бесконечный шлейф, проносятся мимо нас, чтобы воссоединиться с родной Утробой, Духом великого покоя, обнимающим Вселенную. С ней, русской душой, все будет в порядке: пылающая, как огненная печь, вырвется она на свободу; зажжет желтым пламенем белый снег, выхватит из мрака морды голодных чудовищ; лиловатые рефлексы побегут по деревьям, затрепещут в темных ветках и постепенно угаснут, обретая зеленоватый тон в глубине тишины.

Но вот передо мной лежит какой-то мужчина — на узкой кровати… далеко отсюда, в другом измерении; смотрит в слепую пустоту деревянным лицом. Это человек исключительной душевной инвалидности. Все в красных, грязно-угольных тонах, в какой-то копоти. Он растянулся пластом, будто мертв, руку за голову заложил… И такая глухая боль стеснила ему грудь — он ведь жив !.. Темные глаза словно заволокла дымка… Душа: ранее — вместилище любви, потом — ненависти, а теперь… — нет теперь души! Чувствую я, как разрываются у меня барабанные перепонки — от крика дикого, нечеловеческого; из него живое выдрано с мясом! Забрали это живое скоты… Да что теперь!.. Тухнуть ему, мясу, попавшему под жернова войны, с дырами вместо глаз… — эти глаза видели страшное. Они слепы и Жизни больше не увидят: не увидят, как весело прыгает солнце по нашим площадям, как вкусно тает мороженое, как молодое поколение учится любить, не увидят белые платочки жен, и писем тоже не увидят, не увидят целые семьи, толпами выходящие к седой морской пене… где дальше зеленое, потом тускло-синее, — ничего этого не увидят глаза мертвеца из своих покойницких. На еловых ветвях, как вороны, сидят души его мертвых товарищей и молча смотрят на него. Ни улетят, ни каркнут… — а только бессловесно буравят раненую душу, стреляют недострелянными патронами.

Рядом — «Неизвестный солдат». Никто ничего не знает о жизни этого человека. В результате тяжелейшего ранения он потерял руки и ноги, лишился речи и слуха. Война оставила ему только возможность видеть. Рисунок сделан на острове Валаам в 1974 году. Лежит ли он сегодня на Валаамских простынях?..

В сердце как-то теснится… в горле — ком, все про Украину вспоминается, про всех живых и мертвых, сшитых между собой кровью Мира. Роняю тяжелые слезы о родных моих людях, которых я никогда не знал… и не узнаю; все они — свои .

Армейский сапог опустился в слезы наши…

Сколько теперь будет таких, на измятых простынях, с выкорчеванными глазами, с ампутированной душою?!.. А ведь кому-то сладко спится!.. Еще вчера дрались они на полях Донбасса — Родину защищали: за слово стухшее, за деньгу кровавую. Собрались гурьбой, бедные незнайки, погибать за чужую неправду: и руки новые, держат незнакомое железо — из него убивать нужно.

И убивали.

Сами умирали — и убивали… Потом что? Правда, заколоченная в их головы молотком судейским, до души опустилась — и вскрылась там, как гнойниковая рана: отравила душу, наполнила ее гноем тьмы. Еще молодые, режут они теперь близких, подрывают себя на гранате, выкидываются из окон, вешаются, — тут великая совесть поднимается, общечеловеческая, отмытая от грязи и пыли, воссиявшая! До чего довели человека! Здесь сортируют людей: ты — убийца, а ты — в мертвецы, — все записано, бумага врет хладнокровно, без удержу. Судьба играет-веселится.

И кто тебя выдумал, дура наша Судьба?!

Ходить, стрелять и убивать — для этого надо было родиться?! Во имя чего мы люди?! Или скотина пастушья?..

Свои же, родные лица, перепачканные землей Родины, грабят эту землю , ненавидят ее и уничтожают, разносят по домам великую скорбь. Умирай, нация, весь мир, умирай!