Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Бывает ли такое?! Всякое бывает…

Про жизнь сочиняем, в газеты, — читайте нас, умы пиджачные, будьте вкрадчивы и лаконичны — вас снимают в телевизор! Говорите и подсчитывайте… — чем еще себя занять?

Весь наш век — вопль поистине! Спаси нас Бог, коль человек — убийца.

Повторяю про себя… осевшую в крови, святую молитву вспоминаю: «Отче наш, сущий на небесах!» — и сдержанно капаю в землю глазами. Прости нас, Матушка-земля!

Мутными от волнения глазами я по небу скольжу — какая колоритная цветовая гамма, живопись, пронизанная светом и воздухом!.. Фантастика — все пальчиками прорисовано… — это какая-то симфония красок, исполняемая моментально, фиксируемая и ускользающая ежеминутно. Дивлюсь и прячу слезы; чарующий пейзаж звездного неба: здесь луна и звезды — в круговерти, как живые! Там, на них, действительно кто-то есть!.. Там творится новая жизнь, зачинается Душа!

Что ж, побываю…

Это Ван Гог. Однажды он вышел ночью из дома и начал рисовать движение и жизнь Света — звезды… их одиннадцать: «Вот, я видел еще сон: вот, солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются». Мечтательный Иосиф, отвергнутый братьями своими, — не ты ли это, милый друг… «рыжий дурак», которому так и не удалось получить расположения общества и критиков? Глядя на звезды, ты мечтал, познавая всю глубину страданий, стремясь проникнуть в самое сокровенное естество вещей и явлений; ты был ненормален для людей, которые придумали понятие «нормальности», чтобы оправдать свою ненормальность; искал чистоты и искренности, жаждал честности и естественности; имел гипертрофированную чувствительность к природе человеческой души: видел лица, которые пронзала боль, — ты знал Красоту. За гробом твоим шло всего несколько человек… Дорогой мой Винсент, я люблю тебя за искусство быть Человеком: как жить? — честно, честно жить!.. Ты всегда искал и никогда не находил — это от Бога!.. Твой дар — кровоточащее сердце твое: то едва теплое от голода и духовных поисков, неопределенности, то неистовое и сочащееся от творимой на душе бури. Мы освещены солнцами этого сердца. Благодаря ему мы есть! Omnia praeclara rara. 13 13 Все прекрасное редко (лат.).

Теперь там, на одной из одиннадцати звезд, в высоко поднятой твоей руке, — кисть, источающая ослепительно яркий свет… нетускнеющие арлезианские тона — символ дара, божественного прикосновения. Ты бесстрашно нес этот свет сквозь тьму, ты гордо вел за собой ослепших в бескультурье невежд. Но стоило тебе оглянуться, как увидел ты: никто из них не последовал за тобой. [И поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их; мрак сделаю светом перед ними и кривые пути — прямыми: вот что Я сделаю для них, и не оставлю их].

И остался ты один, беспредельно одинокий, в поле пшеничном, с черными-пречерными воронами. И теперь, когда горячее солнце Овера, пришедшее в волнообразном красочном потоке цвета, позирует для тебя сиянием желтого, ты стоишь, красивый душой, в полях пшеницы, в своей фетровой шляпе, и плачешь от радости: те, кто не слышал тебя тогда, исцелились, обретя слух благодаря твоей смерти.

Уткнулся в рукав, проплакал я перед картинами — тяжесть сброшена… — как иконам открылся, на образ поглядел. И погода такая… — дождь выкапывается из воздуха, захмелевший, поливает он как-то косо… надрывается где-то… пробивается Глас Великий. Бог?.. Избитое, исчерканное грифелем небо… Голос суровый ревет из «неоткуда»… — не на меня ли?

Сегодня я создан из того, что потерял. Судьба моя — игральные кости. Мои деревья, нивы золотые и голубые берега… нежное зеленовато-голубое небо — младенчески чистое, в росчерках; сырая от дождя почва, песочек белый и белые камни под деревьями, будто слегка тронутые синим… — простите все меня, я вас забыл в грехах своих.

Бог… Прости и Ты особенно — за самый страшный из грехов… Уже продумал и себя зачеркнул.

Нынче я ни в чем не уверен… так в безверии и сгораю; а уверен я лишь в черных воронах, что с пронзительным свистом пролетают над ярко желтым полем в темное, испачканное бесконечной тоскою небо, погребая меня под траурно-черным облаком плотных, душных, трепещущих крыл. В них я уверен.

Все опостылело мне… Настал день, когда у меня осталась одна замусоленная бумажка: я истратил ее, чтобы купить билет на экскурсию. Так решил: поднимусь на Эльбрус, взойду… — дотронусь до неба, достучусь до Него… может, выпадет вечный ключ от счастья! Я лишь печали отброшу… снега кругом, пики… — красотища неописуемая!.. но горькая: что мне теперь до этой красоты! Кину тихий взор — в ознобе, в вере; иногда во мне загорается, как свеча, искра святая, — но тут же гаснет… Нахожусь по снежку, в блеске белому покрову, — след оставлю… повспоминаю — все знакомые места, отзвуки недавнего. Вот, кажется, и все.

Утро свежее, спелое, как фрукт, — бери, ешь. Куснешь — потечет настоящий сок. Вся улица вымочена в этом соку. Рукава света спускаются в колодец чувств. Славная бодрость во мне — будет еще… — но что?.. — необычное, посюстороннее… какая-то проволока мыслей… Но все они светлые, и подъем необычайный.

Я вижу живых птиц, они похожи на черные кудри: то спадают локонами на небо-чело, то поправляет их невидимая Рука… — и они улетают. Как это трогает душу!

Стою в нерешительности, к дому прислонился, пристал так к уголку… В этом обветшалом домишке пожили мы с Дашей, в квартирке съемной, — счастие семейное.

Выплакал последнее… и задышал по-новому, обновилось в сердце где-то. Уношу с собой на подошвах родную землю. Сажусь в автобус, в окно поглядываю смятенно — ширь-даль какая, домашнее наше! Внутри меня — как канаты… но и они рвутся.

Извилистая узкая дорога: не слыхать ее, уносит она меня — будто из самой жизни. Ах, Пятигорск… он все преобразил в красоту, углубился в душу мою; здесь с Дашенькой было прожито волшебное время.

Но все уходит… Вот и я ухожу.

Мы выезжаем на простор: еще вижу склоны Машука, они окутаны серно-желтой дымкой. Божье творится. Зашел Пятигорск за черную ширму, и пошла дорога ровная. Наконец город, так щедро

кормивший мое сердце, скрылся из виду… скрылся навсегда.

Сначала равнины, поля кукурузы… и лишь вдалеке уже виднеются объекты лермонтовских строк: