Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Тело мое завещаю земле русской, схороните меня красивым… там, где дерево, одинокий орех, растет. Наставляю каждому безутешному сердцу, в борьбе отчаяний, прийти ко мне на могилу и коснуться горячего черного обелиска. Он раскален моей любовью… я буду греть вас! Я Живой всегда! Где-то…

Ваш до смерти, и после… Адам».

Черна и сильна земля внизу… большие камни. И ты уже не бог весть кто… так, плевок растертый. И вот смотрю я на такое: на горы, с неумирающей их красотой, с торжеством всего над всем, высотой не просто физической, но как бы внутренней, глубинной, духовной высотой, — и сердце на истерике, на пытке: никакой красоты не останется. Что еще сказать: камни.

Вот он — шаг в «сон последний»: сделаю — и закончится все . Из плена жизни, свободой вечной осужден. Внутри меня ломается что-то важнее костей. Отстрадалось сердце… слишком чувствует: жмется и бьется… нехорошее дрожание в груди. Руки-ноги тоже дрожат, в глазах — темные пятна….

Я заношу ногу… пустой, никчемный, бестолковой жизни человек… глаза волчьи, образа звериного, — только остывшие… выпирает в груди — вот-вот вылетит!.. А рядом парнишка: кепочка синенькая, на самые глаза надвинута; смирный такой, стеснительный. И коль обидит кто — обидчивый уж больно, — то тихо сносит, виду, конечно не покажет. Гладит его мамина рука по тонкой спине и жалеет — худенький очень. Он на нее глазками: легкое солнышко в них — и у нее ни тени на лице… разгладилось все. Потом закрыл глазки ладошкой — затменьице сделал, и через узенькую-узенькую щелочку, сквозь пальцы, глядит на меня — прощается.

Не поделить нас никогда: так и сорвемся вниз тройкой нераздельной… душой над тленьем!.. отдадим себя Богу. Искушение накидывает петлю: [Если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею»].

И вдруг… откуда-то в небе — из него как бы спускаясь-падая — проявились полосы света, разметало этот лучезарный свет. Божественное светопреставление — такие странности необъяснимые, но хочется верить: святые!

И я очень верю, задирая кающиеся глаза к этому спасительному свету… слезами досказываю. И если есть кто-то, как и я, — много ли нас таких, беспризорных, которые в этом свете Бога разгадывают?.. — этот свет — для нас. Стою, безудельный, глазами колюсь об вершинные иглы. Душа моя живая, где ты?!

И услыхал я голос, вздрогнул от неожиданности: из-под земли голос. Зовет меня кто?.. Мерещится, что ли?..

Старый-старый человек… рядышком приткнулся, росточка совсем невысокого, — в землю врос, как росток в дерн; уже без имени, наверное… точно ходит он и смерти найти не может. Тот самый, с вокзала… Замотан он во всевозможные куртки-шарфы — за ними застоявшийся взгляд: кустятся-топорщатся лохматые брови; а ведь добрых глаз не скроешь… смотрят они любовно. Лицо его освещено голубым светом, но с осадком… Мягкие, синие глаза… и что-то слышу я в них, как бы в нутро пролез. Такая тоска русской души: она еще видела, как пишут настоящие, волнующие письма, как читают их, окропляя слезами.

Засосало под сердцем. Смотришь на память, на живую форму, и какое-то неопределенное чувствование, и необъяснимая скорбь охватывают тебя. Лицо души русской — все в шрамах… не выкурится из нее страдание. А улыбки… оставьте их «разбойникам», только б и они спаслись.

С виду годков шестидесяти он был, махонький, въежившийся как бы в самого себя; сухой — косточки да жилки. И кровь… горячая кровь, русская, крепко-деревенская; наверное, вся на сердце осталась. Уже потом увидел я: кожа без кровинки — бледный, чахоточный… живые мощи. В голове — непорядок, так думалось мне: душа с телом разминулись, и вышло такое вот расстройство душевное.

— Чего тебе, старик? — Я дерзко гляжу в его горящие глаза, а сам держусь… из сил последних… — и равновесие теряю.

А он так спокойненько… находит «точку» и меня как будто восстанавливает:

— Зачем вам прыгать? — И только чудится мне — крест над его головой… черный крест. И весь он из «неоткуда». Зырк на меня — пучками света.

— Не ваше дело!

— Что, порчу момент? Вы, мой друг, классики перечитали. К чему этот пафос? Стоит ли так выпендриваться?

— Слушайте, что вам от меня надо? Дайте прыгнуть!

— Прыгайте, раз уж вам приспичило! Не теряйте время. Только лицом не танцуйте: как неуклюже и нелепо у вас выходит! К чему эта манерность на лице. Расслабьте его, прошу!

Я вниз поглядел… тут у меня и ноги ушли; сейчас меня вниз — заробел как-то… и это нужно… ну, наедине?.. Или что же я, артист?..

— Послушайте!.. — повышаю я голос, прям взяло меня возмущение.

— Андрей.

— Послушайте, Андрей, я не могу, когда вы на меня смотрите. Я прыгну, если вы прекратите улыбаться, как идиот!

— Как вы точно выразились: идиот. Видите ли, к людям разным пристаю, тревожу их попусту, — вот как вас; так они меня идиотом обзывают, такие мины строят, ни дать ни взять, как будто я собакой пролаял. А мне, знаете ли, неприятно… Старый я человек, всех пережил: уже не смерть за мной гоняется, а я за ней телепаюсь. Иной разок так хочется поговорить, до колик на языке — зачем же он во рту болтается?.. Не с кем говорить стало. Словечко туда, словечко сюда — и вот уже настоящий разговор. А как без разговору?.. Что же это за жизнь — каждый сам по себе! Человеку нужен человек — это Лем сказал. Как же греть друг другу души? Современные человеки чаще телами греются, а душу — в холод. Произошло одичание… и новые ценности: наше время — век спин и затылков — честное безразличие и притворное сочувствие. По углам жмутся, как тараканы, друг от дружки, стерегутся… доверие потеряли. Коротеньким словечком не с кем перекинуться! А ведь сколько тоски в человеческом сердце!.. в отзвуках души!.. Куда ей деться? Выход нужен… иначе… И маленькая помощь, малое слово дает большую веру! На вере этой зиждется вся жизнь, на этой вере стучит сердце — солнышко ясное, с золотистыми прутиками: внутри оно, внутри любого из нас! Ну зачем мы скрываем его! — И вдруг он затих-затаился… глаза несбыточные. — Я — человек оседлый, люблю затишье… и вот это: — он повел рукой, изображая масштабы, будто поглаживая белые кисточки гор. — Тут душа русская, богатство душевно-духовное, впитавшееся в плоть и кровь, — душа необъятная, мало кем понятая. А ну-ка, поэт писал…

Душу нашу ни с чем не спутаешь: кто-то вскарабкается вдохновиться, перед жизнью покаяться: не в церковь, а именно сюда, — тут Бог ближе; а кто-то, — чтобы закончить с Богом. Какая она странная, эта русская душа!.. Расковыряешь в ней… Вывернешь наизнанку — кровь и мясо, все — живое, в жилах!.. не паутина какая-нибудь (паук ведь к пустоте). Умы ученые высчитывают световые года космического пространства, микроскопами ничтожат микробов… а вот вы знаете расстояние до души человеческой?.. Чтобы ее коснуться, нужно такие руки иметь!.. Ну, ладно, вы прыгать будете, или мы простоим здесь до Второго пришествия Христа? Вас, кстати, звать-то как? Адам, прекрасный Адам, какой же вы дурак! Когда сорветесь вниз — сразу поймете мои слова. Ну и глупая физиономия же у вас будет! Зачем вам это? Музыку красивую наложить — и уже история… Но не наложится. На душу — не наложится. У вас ведь там болит? А вы смотрите…