Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Но вот оно кончилось. Убрал окно, выпил воздуху до самой груди: морозцем прошло донизу… На небе — золотисто-розовое: нанесено плавным мазком; тончайшими штришками намечены птицы.

Как же в глазах хорошо, Господи!

А вот есть недоброе предчувствие, что в последний раз вдохнул такого сквозного воздуха, что перспектива — глубина чернейшая: где ни лучика света, ни струйки воздуха… а только упавшая ниже всех уровней земных пасть слепой бездны.

Ног под собой не чувствую, бьет по голове: что-то произойдет.

И произошло…

Он пришел ко мне на следующий вечер, я видел — за облегчением. Конфузливый, лицо перекошенное, перебитое, в желтизну, с дурманом нехорошим на глазах, по краешку слезка блестит — от неутешного горя; обмерло сердце в таком человеке: пуд на нем — так и придавил, задавил душу! Звон… да не с колокола, — а по душе… живой еще душе: любовь в ней закрылась… — и темное выбралось… Пожалуй, зверь в нем какой-то адовый засел, раз столько сил человеческих повысосал. Кожа — омертвелая, словно не греет ее изнутри человеческое солнце… и подгнила. Был некогда грустно-печальный образ, думающий о чем-то невеселом, а стал до мерзости урод: не от страдания, посеченной души, а от какого-то «поворота ума».

Он определенно болен… В глазах — ужас остекленевший. За спиной его — хмурь, пустые краски размазаны по воздуху: серые, почти гризайльные тона, разводы воздушные, тускло-коричневые грязи. И вертится еще кто-то… у самой стены, в зеленой полутени… в спину чавкает. Раздается омерзительный лай, будто совершается там таинство собачьей вязки.

Я вижу как бы неестественную его позу: что-то давит ему на грудь — трещат ребрышки, — сверху сидит, быстрыми ножками болтает и жадными глотками пьет из горла. Не хватает воздуха — душа задыхается… зарылась в холодную землю!..

Он с усилием сбрасывает с себя невидимого вампира: гротескный демонический образ, какая-то гадость, существо иного мира… — дергает востренькими ушками, кидается под потолок… и там становится фоном.

Но я слышу его смрадное дыхание, запах вывернутого желудка, и будто на языке у меня соленое, вкус недавно высосанной им свежей крови; какое-то древнее проклятие, низшее существо из потустороннего мира, — высосало оно живую душу.

— Не трожь! — кричит Андрей, как-то резко вскидывая руки. И говорит он особенно, не вслух, а не размыкая уст, к сердцу слова прикладывает.

— Что с тобой, Андрюша!

— Пусти! Каприз у меня, узна́ешь…

Буйный, он рыкнул на меня, столкнул с порога и пролетел в дверь большими, решительными шагами. Он метался по комнате, как захваченный стальными прутьями медведь.

— Пялишься на меня, как на афонского анахорета! — Глаз на меня сощурил, прихватил за кожу будто, укусом ядовитым. — Это оттого, что я шел: не ехал, а именно шел к тебе… как народ — к Богу. Вот ты сейчас… — Бог?!.. Богохульствую… — али сам в Него веришь? Так покажи мне Его — хочу кары Божьей, молний и грома хочу!.. потому что перед тобой убийца — в натуральную величину. Какой мне теперь Бог?!.. У меня нынче другой, «падший»… — даже у падших должно быть божество. Я к нему на коленках: тук-тук — косточками по земле… Гляди — ножки стоптал! И ты поползешь, дай время…

— Как убийца! Что же ты…

— Да молчи, дурак! Я тебя однажды задержал здесь, за лацканы твои душевные назад втащил, к земле… а то лететь придумал!.. Чего ж не полетел?.. Так и ты, собачий сын, сделай то же: приголубь убийцу, раны ему душевные залижи.

В его искаженном подобии лица какой-то символизм страха, трепет перед неизученной силой: оно закручивается-мешается в грязных оттенках фиолетового; разливается по нему… — метущаяся душа: она прорывается сквозь кожу.

— Я Олечку похоронил одним ударом! Нарвал «неувядаемый цвет Божией Матери» и на могилку приладил, росным дыханием покрыл. Здесь — душа ее святая. А где-то плоть — сосуд с водой, булькает: буль-буль — и внутри ничего. Я эту душу когтями задрал, больною головой, и без наказания теперь хожу: с двумя руками и двумя ногами — достаточно этого для целой жизни?!..

— Да что ты, Андрюша, в самом деле, побойся Бога говорить так о… — окостенело страшное слово у меня на устах.

— Да… да… А вот именно я ее и убил… Ну-с!.. Колотил, измывался, сжирал изнутри… — не жалко! Я прежде тебя с горы хотел, да ты подвернулся… Мы — две живые скотины — имеем ли на это право, на жизнь?!.. Вот я Олю бил, бил… — и «добил». Одной мы с тобой стаи, голодные хищники, мяска любим, нелюди… Клыки выставляю, капает с них — уж не яд ли?.. Куда там! Не рычится…

А на Олю смотрю: плоть мертвая, мертвые глаза — и ходят эти глаза, живут для меня. Утюг под руку пошел: взял его и голову ей пришиб — людоедствовал. Только задел что-то важное, какую-то точку главную, она на сердце находится, — метко зашиб. Вот и начала она болеть да бредить… и меня ведь ни словечком, ни взглядом не укорила, — такая святая была. Видать, сразу в рай… Мне туда — бездорожье.

Было ли тяжело в тюрьме? Я как бы перестал различать жизнь, и жизнь стала монохромной. Вот что самое страшное: когда есть одно и другое — а больше ничего нет… — такая клаустрофобия душевная. Привыкаешь со временем, свыкаешься с решеткой: не решетка — а стена, не камера, а… — дом?.. Это ужасно!

Но вот самое пике: отсидел я срок, вышел на свободу: воздух непривычный, и небо такой голубизны, которой и глаза не помнят, так… впечатление в сердце осталось, сиюминутность какая-то, — это я, что ли, так жил?!.. И лесочек презеленый: в деревьях я побыл, ходил полегонечку — с непривычки. Выхожу — и понять не могу: человек я или таракан?.. то ли ногами иду, то ли лапками перебираю. Странное такое ощущение… Ты погоди, поймешь.

Значит, «вернулся», и снова — часть общества. Думаю: все заново. И даже вдохновился, это ж светлые какие слова — «начать жить заново», именно жить , а не существовать и здесь находиться!

Когда-то я работал, у меня было восемь человек в подчинении, дом с тремя спальнями. Потом я все потерял — как «золотая антилопа»: еще дай, еще! Да ладно… не жалею, а говорю себе: жить заново. В тюрьме я понял, что вещи — это всего лишь вещи. На лишние деньги можно купить только лишнее. То, что нужно душе, за деньги не покупается.

И вот я снова стал полноценным гражданином. Я — граж-да-нин общества, которому я больше не нужен. Общество решило: оно не нуждается во мне. Не разобравшись, выбросили меня на помойку, как вещь истраченную; лазаю по помойке, заклейменный судом человеческим. Неужели я никому не нужен?! Во мне не принимают человека ! Посмотрит на меня кто и думает сразу: вошь тюремная!

Мы забыли, что такое со -чувствие… — большинство чувствует за себя! Почему всем все равно?! Это нормально. Нормально ненормальное ! Жизнь-психопатка! Человек одичал: отрастил зубы — не подходи!