Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Отстояли мы очередь: с ночи строились, кто-то скандальничал — ну, это обычное дело; понятно, на нервах доковыляли, к Богу шли, чертыхаясь от боли. Самые бойкие — в дежурство: чтобы кто очередь не проскочил. Знаем: скачут поверх других, выше голов запрыгивают, будто козлы горные… ну, верно — козлы.

Ну, вот и пошли!.. а их силком возвращают, за хвосты тянут: ух, черти, не пройдете! Такое началось — стыд и срам! Отошел я подальше, к калиточке, бочком все… на кощунство смотреть противно. Одному «активисту» кулак на голову опустили — так и сел… глазами — хлоп, лохмы торчат, лицо — рак вареный. Ответку замышляет.

Отвернулся я, подвел брови строго: не могу… — себя позорим. Стою, ломаюсь, сам на грани. Мысли в сторону свожу — для крепости духа.

Воздух свежайший… ти-ши-на лесная… первый свет бредет тропинкой, плутает.

Только эти все языками дерутся, нет совести у людей, лаются, точно собаки бродячие. Посмотрел я на них большою тоской и подумал: и здесь не верю! А верю только в «языки» — и больше ни во что.

Но по чем-то ведь тоска?..

Уж после дознал: чтобы тело было в порядке, нужно душу в чистоте держать. А им-то что… дай избавление — и баста.

Ну, дай им Бог!..

Сколько страданий может вместить одна человеческая душа — здесь все видно. Мы к Богу идем извилистой тропинкой, по несчастьям и по счастьям, а, дойдя, доходим до самих себя. Путь к себе — самый длинный. И думаешь: а ведь можно было иначе… Нельзя.

Начал принимать батюшка, потекли потихоньку: впускает убогих-раскосых, «плачутся» подолгу: там уж не из пустого чана льют, а много чего… И тут!.. такая тишь: единение какое-то, сдружились все, побратались, — по-человечески все, по-русски; и такая гордость взяла меня от этой сплоченности, от единородности нашего человека, — гордость за весь род человеческий, — на сердце радостью отыграло; молча пошли-поплелись: молвят смиренно, вполголоса, с сочувствия, — альковные истории, — особенное говорят, будто что-то видят. Конечно, видят! И я… я тоже вижу!.. Истинное благоденствие воцарилось, жизнь счастливая такая, душа, достигшая объятий Бога, — в «проявлениях» Его. Побелели лица, сползла с них черная досада.

Я думаю о чем-то сладостно-грустном, и в тот миг припомнились мне слова, из далекого, беззаботного отрочества: [В Нем была жизнь и жизнь была свет человеков].

Как пахнет белый свет рассветный — душе свет! Какое чудо — быть здесь, на этой земле!

Тут и я освоился. Со всей России, оказывается, поприехали; я больше слушал, Андрюша с одними разговорился — сибиряки, приятная такая семья, дружная: ехали, слышали, лечит, исцеляет: разбитое берет, целое возвращает, — ну, чудеса!

Ладно, дошла и наша очередь…

Входим: бедно живет батюшка. Комнатка крохотная — с ноготок, а светлая, — какой необычный здесь свет! — и окошечки — под старину, на садик глядят: приятный такой садик, ухоженный, — любо смотреть; наверное, птички хорошие коленца по весне выдают; дельно хозяйство наведено у батюшки. Окна — настежь: воздух — привольный, только сотворили. И мы… освященные зарей надежды, стоим перед ним, неудобствуем.

Замираю сердцем, про себя думаю: сейчас силу увижу. Показываю, где болит: здесь и здесь: живот — нервное у меня, на голову тоже показываю. Рукой водит-ищет: от маленькой его ладошки — жар-вибрация, тепло нечеловеческое, тут точно божественная энергия, не просто сила, а над-сила.

Он «лечит», а я робко осматриваюсь: деревянные предметы мебели, свечи в глиняных кувшинах, старинные книги, образа, иконки тут, омоленные святым словом, душою… стоят в рядочек, молчат себе… И укор будто в этом молчании: мои-то иконки, лампадка, крест мой и редкая молитва — так, для виду, на случай «обстоятельств» — о, нищая моя вера!

Стыдно: почувствует.

Словом, как голый стою. А батюшка рукой прижимает, — сканирует, что ли? — а потом на грудь мне кладет и: «Здесь! — говорит. — Здесь у тебя самая горчица. Душевнобольной ты, милок. То есть душа твоя — больная. Тут болит, в другие места отдается. Вся жизнь у тебя косая, в заразе. Утомленный ты…»

Нарастает во мне: «Что же делать, дедушка?» — я его так ласково — дедушкой назвал. Промолчал: про препараты разные, путающие всякую мысль, про врачей с высокими лбами: мозгу много, — про все промолчал, глупым сделался.

А он будто мысли читает, насквозь видит, — судьбу чувствует: «Ты почему Бога не слушал? Как баран упрямый! Знаки у тебя были, в видениях весь, столько тебя научить-направить пытались, а ты, как дитя, — делаешь все навыворот. Испытания человеку посылаются, чтобы душа излечилась: ты от искушений гибнешь и от проказы, а это Божья милость, — чтобы ты себя узрел, смиренномудрие обрел. Тебя Он совсем близко подпустил: на, мол, гляди-учи. А ты проглядел… Дураком повертелся, пожалел себя… и к старику какому-то пришел: что делать? Бога не слышишь, а старика послушаешь?»

Стараюсь как покороче показать, да в красках, но понимаю, что в красноречии теряю, путаюсь, и его путаю. Навертел…

Так он и не слушает вовсе, а твердит: «Хорошее делай да Бога слушай — пройдут твои болячки».

Ну, все, рубеж!.. держал в себе, и тут накипело во мне: «А могу я Бога слушать, право-то имею?» — захлестывает меня болезнь моя душевная, и выплеснул ему страшной правды своей, как яду:

«Если б вы знали, батюшка… у меня приход к Богу, отношения с Богом, — с таким надрывом!.. Достоевский бы списал, так это больное самое — клинический случай; врача мне надо, только врач такой еще не родился, чтоб душу вправлять. Я ведь теперь хуже самого опасного преступника — я себя предал: с собой — и Богом?! — в игру сыграл. Хороша игра!.. в пух и прах проигрался. Так слушайте же…

Мне невыносимо, разрывает внутри… Была у меня жена, развод сделали — как полагается… Пошла она своей дорогой — «разводной»; свет мой ласковый, родной мой свет, самая близкая душа… — я и теперь ее храню, мы ведь «в ответе за тех, кого приручили». А вот вам крутой поворотец, обрыв-то мой самый на нем и произошел: падаю я в этот обрыв, как щепка, — Даша моя на другой стороне рождена, в краях исламских. В любви я пропал-провалился, разбился; лежу плашмя — живого места не осталось, — и, значит, поставили мне: или «наш» — или нет тебя, не существуешь — закон такой. Дошел я до муллы, слово поддержки искал… А тот… бьет глазами, точно копьями: врага пробил, чудовище иноземное; меня-то и на порог не пустил, на улице держал, как собаку бесхозную. «Как же так, — говорю, — если любишь человека, что и выхода никакого нет!» Нет — и все. Руки — в узел, слушать не хочет — «воюет»! И меняй не меняй — «игрушки» это все. «Никого не обманешь, проклятием себя покроешь». А я порывистый был, очень обожгли меня его слова. Прям весь взорвался…

Теперь только понимаю: это от одиночества, не было рядом родителей, близких, которые бы одним теплым словом все разрешили. Хотя бы направили… А то слоняешься, как бесприютная дворняга, загнанная пинками, да на свалке отлежишься, — нет у тебя дома. Все один да один — и потемки.