Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

[Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровища на последние дни]. Богатство само по себе ни есть разврат и безнравственность, а суть искажение: будто богатство — благо, к которому прежде всего надо стремиться. На самом же деле назначение богатства в том, чтобы отказаться от него в пользу бедных. Бескорыстное и тайное пожертвование и есть смысл такого неравенства среди людей.

Придет время, когда мы, странники, дойдем… падем ниц и возрыдаем. И мы все поймем, поймем почти все.

Ночь. Скользко по земле — первые заморозки.

Я пришел к Андрюше, пересказал ему сон. Он улыбнулся как-то косо, отошел к окошку, в раму ладошку вложил. В комнате светло от свежего снежка за окном. Смотрит… сердце отвернул, и мокрым отлилось на его лице. Какой загадочный блеск в перспективе луны… — душа моя русская, тихая и всегда чуть грустная, поистерзанная, бедная душа!

— Все-то диковинные сны даются тебе. И устать недолго… Это ты, правда, за край махнул. А ведь и тут, право, есть к чему обратить внимание. На горе ты верно казал, и я, думается, нашел выход: мысль тоже из сна родилась… — куда нас сны заводят? — и о тебе вспомнил. Но по порядку.

Ты вот думаешь, что я от боли плачу, а на самом деле — от облегчения: радостно мне и весело, что так бывает, что дорожки параллельные — и тоже сходятся в перекрестке. Бывает, бывает…

Оленьку-то я вниманием обделил, теперь все ясно, как исписанный лист передо мной; а не поправить, не замазать — чернила такие. При жизни моей возлюбленной, незабвенной Оли я на диванчике провалялся — столько часов жизни — и куда?.. представишь такое?! А вот и я представить теперь не могу: бесы, говоришь?.. Допустим. Но и себя без вины оставлять нельзя, это ведь гиблое дело. Размяк я на диване, телевизор лизал… а Оленька… Ну, погоди, я не плачу, это от спешки — рассказать хочу… дай отдохнуть!.. Другой раз присядет к окошку и на улицу смотрит — кошка в натуре. Я ей кидаю, посмеиваясь: «Ты, дескать, кошка, каких котов выглядываешь?» Это она от нелюбви горевала, я ведь любовь свою забыл: столько лет минуло… ну что это такое — любовь?.. Молодой ты, сам не знаешь, у тебя на страсти пока. И вот крикну ей с издевочкой, отшучусь жестоко… Ни подарочка, ни цветочка: что на годовщину, что на День Ангела, — сидит себе у окна, с пустыми руками, — стукай, кошка, желтыми зубами по блохастой шерсти. Грубым стал до невозможности, до унижений ее довел: «Не человек-женщина ты, а так, тряпка посудная». Даже было и специально в ссору провоцировал: спит она крепко, может, сны хорошие видит, — а я хожу громко-умышленно, скриплю, где скрепит, в азарт войду — посудой погремлю, удовольствие мне. А иногда — замахнусь даже!.. А иногда…

Слов таких наковал за всю жизнь — тяжеленные слова! Почему так бывает в супружеской жизни? А вот придвинь я ее поближе к сердцу, чтобы и она согрелась…

Как сделалось ей плохо, на цыпочках ходил. И дышу тихо-тихо — очень строгий к себе стал. Знаешь, что значит слово «поздно», — никакими словарями не поймешь!

Отвернулся он пуще к окошку, а вижу: губы шепчут, влилося в них дрожание сердешное. И у меня в глазах запекло.

— Завтра выезжаю. Есть старец один… молитвенную помощь дарит, духовной жизни учит, — словом любви и утешения; всегда много народу: поговорить-послушать, совета спросить, старческое благословение получить, да хотя бы просто постоять — со стороны увидать, тоже благословение; такой чудесный человек, как бы преумножающий хорошее, что есть в тебе. Через свою искупительную миссию, через крест, он дает пришедшему к нему возможность побеждать свои немощи, бороться с дьяволом; он не побеждает сам, но говорит, как можно победить, он показывает душе окончательный выбор. Он побуждает человека к тому, чтобы тот изменился, исправляет и направляет, но в то же время не подавляет личность. Понимаешь, как это важно для меня: слезы застоялись — ну не могу я больше! Говорят, идут к нему, со всей России собираются, когда душевная природа повреждается, когда человек испытывает большую боль — скорбь. Попасть к нему, понятно, тяжело… Слышал историю: ну, растопила она во мне… Слушай же.

Выходит батюшка после службы на солею храма, к нему тянутся руки паломников: просят благословения, молитв, передают записки с именами. А там, за задними рядками, высокий мощный мужчина, на лице у него выражение горя — скомканное такое лицо, как надавили на него. Видел ты больших мужей с раздавленной душой?.. Он пытается подойти к старцу, но перед ним слишком много народу. И вот он тихо плачет — от муки душевной и страдания. Тяжело видеть мужские слезы, перехватывает дыхание… А старец, невысокий, полностью закрытый от него толпой, уже духом слышит это горе. Толпа расступается, и он сам подходит к страдающему человеку, и люди видят, как старец обнимает его ласково, подобно матери, утешающей плачущее дитя. Мужчина сквозь слезы пытается объяснить, рассказать о своем горе, и окружающие понимают, что это потеря близкого человека. И вот мужчина уже рыдает, склонившись к плечу старца, а батюшка сам почти плачет и ласково обнимает рыдающего. И такая любовь на лице старца! Так они стоят, прижавшись друг к другу, и все замолкают, — батюшка молится за этого страдающего человека со всем напряжением своих сил. И постепенно рыдающий успокаивается, лицо его каким-то неуловимым образом меняется. Это трудно определить словами: отчаяние и надрыв сменяются надеждой, утешением. Так бывает, когда кто-то берет на себя твою боль и твое страдание. И вот еще… Благословляет батюшка одного послушника прочитать пятидесятый псалом. А тот не понимает и взволнованно спрашивает: «Пятьдесят раз читать?» И все, стоящие рядом, смеются. А старец не смеется. Он такой тонкий и деликатный человек, у него такая любовь к людям, он даже и вида не подает, что ошибся его собеседник. Как будто все в полном порядке. И кротко, с любовью, батюшка объясняет: «Нет, не пятьдесят, один раз прочитаешь». И всем становится стыдно, что они смеялись над человеком, который просто не понял.

Возможно ли такое в человеке — такое «зрение» от Бога? У Бога все возможно.

Цветные купола, кресты огромные, лес: осенне-зимний лес, который раскинулся за храмом, — все увидим. Поедем со мной! «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено — там ни одного». Тьма — лишь отсутствие света, приходит свет — и тьме просто больше нет места.

Я ведь толком ничего не знаю, а верю: все поправит — каким-нибудь заклинательным словом. А тут ты приехал… Адам, вот и дорожки наши сходятся вновь, чтобы мы уж на двоих на Путь-истину вышли. Про старца-то мне сестра, Аринушка, рассказала. У нее шумы в сердце — всю жизнь туда людское горе принимала. Вот, намешала всякого… — бывает болезнь такая на сердце? Натоптали ей там, надо бы «прибрать». К докторам не идет — принципиальная. За словом в карман не полезет, а тут смирная, горбатенькая от возраста — все к земле ее жмет. Жалостливо вычитывает она про жития святых, такой старой я ее никогда не видел… На глаза слезы зашли… Но не жизнь уходит от — из — нее, а наоборот, случились в приливе новые силы, как бы духом сцеженные. Водит она сморщенным пальчиком по Четьим-Минеям и изнутри крепнет — в высокую жизнь вошла, большой цели и значения. Помню, прижался к ее седой макушке, поцеловал. Так до зари сидели молча, в мыслях. Потом полило по дальним холмикам клюквенным соком — вкусный, сладкий рассвет пошел. Я целовал ее морщинки, и соленое осталось на губах. Она детскими глазками мне, — «возьмешь с собой?» — да как не взять?!.. А не могу: куда ей в дорогу… сердце-то не дойдет, развалится по пути; а я за себя, и за нее буду говорить! Омолила она меня: такой вот распрекрасный человек есть на белом свете — «над человеками». Она в шутку: «Какие мои годы: ни о сердечном думаешь, а — о вечном » — а я и задумался… Вот за «вечным» мы и отправимся. И Аринушка мне говорит: «Подошло время». А какое время?.. Мишенька умер, забрали его на облачко ангелки. Миша — наша овчарка немецкая, семейный товарищ; гляжу: последнее время ест и не ест — на один зубок, исхудал, конечно, по чем-то страдает будто. Мы к доктору, а он — диагноз, по голове: вот, дескать, чего страдает. Пожил еще… походил по дворику немного, посмотрел на птичек, в будке «заперся»… да и помер. Вот Аринушка… Мишу уж очень мне напоминает. «Все мы под Богом ходим, — так она мне сказала. — Не страшно — потому что к Нему. А подзадержаться все же можно. Иди к старцу, Андрюша, и за меня проси» — из сердца-глаза льются потоки ласки. А я не пошел — ее топил слезами.