Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Теперь пойду.

И я клятвенно ему пообещался, что эту дорогу мы вместе пройдем и до самого конца. А уж какой будет конец — на все воля Божья. Андрюша расчувствовался, даже расцвел новым воздухом от моих слов, перевернуло его, только пальцем погрозил: не клянись.

И оба мы в необыкновенном воодушевлении: бывают моменты, когда ничего не жаль и хочется отдавать все, и делать хорошее.

Андрюша закипятил чаек. Я вспомнил бабушку: «Чаю поем — душу согрею». Мы сели близко плечами — читали мою книжечку, рождественское письмо матери Ивана Ильина к своему сыну. Оно нас ободрило еще сильнее, зажгло такой невиданной яркости огонь: я чувствовал, что с ним нам ничего не угрожает, и в безопасности мы одолеем остаток пути. И будем идти тихо, во святой дороге, и светлым завершится странничество наше».

«Я — великий художник, — писал Адам в «откровениях», — и я это знаю; Божья флейта — хвалу Ему пою. Слова — рабы мои покорные, творящие рабы. После меня память вам будет: откроется громкое мое Слово — светило вечное, счастливо-радостное, от огня души живое, — и вам всем будет светло… и, может, вы заново родитесь; может, подумаете краем мысли: а так ли плохо в этой жизни?.. А что мне еще нужно?.. Здесь все настоящее, для прикосновений, живет все от себя: увидите по утру, над самой головой своей, как плещется бурунами глубокое лазурное море, — и нет ему ни конца, ни края; увидите, как розовое в вечернем разливе, в блеске еще чего-то, замирает оно над эфемерностью бытия; увидите прозрачную дымку степных просторов, трепетание нежных травинок-стебельков, дерев, раскиданных по горизонту: что там, раздалось за синими тенями, «за горами, за долами», куда тянется стая белых журавлей, отсекая ломти голубого?.. увидите солнца отраженье в мириадах слез, выпавших на землю русскую от большого горя и от великого счастья; увидите паутинку дождя в пасмурный день, насупившееся облачко и переливчатый смех детишек, искренне счастливых каждой капелькой, бережно положенной небом от большой любви, и солнышком, посылающим тепло в каждый уголок, — увидите все это, затаитесь… остановитесь, изумленные: в таком мире, где желанное перед глазами, — в таком мире все прекрасно! А вместе с тем человек я вовсе не великий — только проводник : но вот кого и куда я веду?.. Путь мой — в сердцах зажигать, выражать невыразимое; мое искусство на правде стоит и выбелено покаянно-исповедальным словом, очень личной беседой между мной и вами, — и это мое наказание: от слова «наказ»… от сильного, крепкого сердца, которое вычерчивает слова. Шумит в груди мудрое сердце, будто бы тысячу лет качает его на волнах треволнений, и на тысячи лет знает больше меня.

Но сейчас мне нехорошо, и снова нездоровится… душа навыворот, в убытке: я живу как-то не так, «наоборот». Не на своем месте будто! А где мое место?.. Пусто как: расслоение душевное, по сердцу одиночеством скользит… На тысячу лет вперед оно чувствует, а ответа разыскать не смогло: где люди?!.. — дурное сердце. Маяковский выразил лучше меня: «Мне, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!» — и у него дурное…

Я в тревогах весь… голова рассеянная, насорено в ней всякого — воздушная пустота; а выйду на воздух, к небу, — и понимаю красоту окружающей меня близкой жизни, и душа в покое. Как же я люблю

эту жизнь!.. И не беда, если тело пострадает от душевной работы. Я должен писать, и должен оставаться в жизни.

Но до каких пор?..

И вот, когда хворь пошла на нас, встретили мы с Андрюшей старца.

Оказалось, известный среди людей знахарь-целитель. Из села сам, простой такой человек, к нему и высокие чины с визитом наезжают с больших городов — понятно, это секретно, по слухам только. Принимает скромно, в келейке «лазарет» наладил. Приходят и миряне, и священнослужители; слово его — золотое, драгоценности особой. Домик — приметный самый: дикое столпотворение, балага-ан, хворого народа сколько! — святое место: покалеченные-перебитые скребутся когортой; гремят, бумажку по кругу пускают — с «очередью». Так батюшка сам по-нищему живет — душа у него простая-богатая, и деньги ему ни к чему, хоть затребуй. Можно угостить чем, но и тут строго: не балует себя, в аскезе держит. А собой: духом жив, божий одуванчик, а жилки-венки здоровенькие, только глаза нет. Душевный дедушка, заветный.

Осень глухая, отщебетала свое, стоит в золотисто-коричневом костюмчике. Сеется небольшой дождик: стекает с окошек, как слезы с погребального покрова. Гляжу через дубраву: последние листочки — желтые сердечки — дрожат с зари до зари; гляжу на землю в черной грязи — и везде горит от любви человеческое сердце и чадит печалью.

Вот и русская осень легла…

Из кармана достаю брошюрку со стишками, ту самую, любимую мою. Ну, что там?..

Да… — Майков:

«Божественные уста» соприкоснулись с горизонтом: там, за оврагами, черными крутыми взгорьями, — ледяной свет, его белесоватые

лучи обнажили унылую наготу осеннего приволья: далекие-предалекие пастушьи лачужки, зевают первыми огоньками — иллюминация волшебства, мира нездешнего. Уж засветилось и в лужицах… Где-то на отшибе отбивает мерно колокол церковный — наступило утро, изгоняющее ночных бесов.

И пошла толпа… пошла-а… ну куда ты?! Сто-ой!.. Поперли без «бумажки». Это «самовыдвиженцы»: без разбору, без счету лезут, как оголтелые!