Алла Зубова - Под знаком Стрельца

— Для души моей возраст пустяковый. Но душа — это дыхание, биение сердца, любование прекрасным. И потому душой я очень молод. Но по жизни, по всему пережитому — это, конечно, много. Есть храбрецы, которые в 80 лет стучат себя в грудь, все, мол, мне нипочем. Нет, я так сказать не могу.

Мне понравилось, как ответил Михаил Шолохов, когда у него брали интервью на 70-летие и спросили, какие у него творческие планы. Он улыбнулся и сказал: «В таком возрасте трудно замысливать что-нибудь на будущее. Живу сегодняшним днем». Да, семидесятилетие — первая серьезная вершина, а восемьдесят лет — это уже вершина толстовская. Но, признаюсь, Бог дал мне силы, и Алевтина Ивановна хорошо за мной ухаживала, так что дистанцию от 70-ти до 80-ти я прошел молодцом, все время работал, писал книги, активно печатался, сделал сборник лирических стихов последних лет. С возрастом человека тянет на осмысление прожитого. Прочитаю вам короткое стихотворение из самых новых:

— Виктор Федорович, вы ведь из этих подмосковных мест, и мама ваша здесь жила.

— Да. Так вот закольцевалась моя судьба. Только, когда я был мальчишкой, Переделкино было деревней. Леса вокруг росли, речушка в лугах текла. Местность наша человека сама на песню выводила. Сколько было отменных гармонистов, гитаристов, балалаечников! Сколько плясунов отчаянных, а уж про частушки и не говорю. Они в нас рождались, как трава из земли растет.

Мама моя очень хорошо пела. Очень красиво. И вот когда ее однажды услышала Нина Константиновна Мешко — это замечательная создательница больших хоров, — она сказала, что мама моя настолько уникально поет, что теперь свой северный хор построит на ее голосоведении. Музыку она понимала не музыкальной грамотой, а душой. Если соберется у нас застолье и кто-то из поющих сильно на голос нажимал или врал мелодию, она не могла переносить грубого, фальшивого пения и тихо уходила из компании.

Мама моя — я это понял, когда повзрослел, — была яркой творческой личностью. Как она владела русским языком! Совершенно удивительно. Записи ее речи, которые я делал, приводили в восторг Александра Твардовского. Маршак, слушая записи, восхищался и говорил, что ни один прозаик так не сочинит. А ее речь льется свободно, будто вода из родника бежит. Вот, к примеру, сестра жалуется ей, что Коля, ее муж, когда они в санатории отдыхали, на других женщин поглядывал. Мама ей отвечала: «Так что ж с того, что глядел? На то ему и глаза дадены». Сначала посмеется, а потом серьезно: «А ты вот что, девка, ревностью сердце свое не рань. На этой ране заживки нет».

— А на вашем сердце есть незаживающие раны?

— Есть. Ну, вот представьте, живет молодой человек, все у него прекрасно. Я тогда театральный институт окончил, стихи мои в центральных журналах и газетах печатались, по радио выступал. Борис Пастернак обо мне так написал: «Меня очень радует явно выступающая очевидность дарования моего младшего товарища Виктора Бокова. Его талант именно того рода, какой, по ежедневным уверениям кругом, сейчас так требуется». Я уже признанный поэт. И вдруг ба-бах! Война. Я не стал задумываться, где место поэта; конечно, на фронте. Сложил рукописи, взял винтовку и пошел защищать Родину. Воевал. И на фронте писал стихи, их публиковали в дивизионной газете. Кто знает, кому я дорогу перешел? На меня поступил донос. Откровенная клевета. Ревтрибунал. И покатил я с запада на восток, в Сибирь. Пять лет оттрубил. Пять лет лагерей! Они были не только тяжелы физически. Они были горьки, оскорбительны для души.

Мне повезло. Пять лет по тем мерка — срок небольшой. Но вот я вернулся с этой незаживающей раной. Кому я нужен? Кто будет слушать мои оправдания, мою исповедь? Я написал письмо своему наставнику и учителю, замечательному писателю и мудрому человеку — Михаилу Михайловичу Пришвину, прося его совета. Он мне ответил (это письмо всю жизнь берегу, как реликвию): «Достойный гражданин, вставайте в строй и пойдем вместе». И я встал в строй, делал свое дело, утверждал радость, жизнь утверждал, а не разрушал ее. Я понял, что нельзя замыкаться, как улитка в раковину, в свое негодование, нельзя долго бередить страшную рану, это не приносит творческого счастья писателю, это сушит его талант. И если сейчас посмотрю мои песни, которые поет народ, скажем, «Оренбургский пуховый платок», «Я назову тебя зоренькой», «На Мамаевом кургане тишина», «Белый снег засыпал город» и так далее, то это все песни с доброй душой, с радостью и гармонией жизни, с верой в добро. Мои песни живут 30, 40 лет и не стареют, потому что греют людей. Иначе они бы их не пели.

— У вас недавно вышел поэтический сборник, который вы назвали категорично: «Стою на своем!». Первый раздел называется «Сибирское сиденье». Значит, сняли руку с кровоточащей раны?

— Да. Потому что пришло время. Сейчас сказалось об этом строго, сдержанно, без надрыва, без той нервозности, от которой я не удержался бы, если б писал молодым. Мое настроение этой главы и передает первое стихотворение, которое я назвал «Биография».

Обратите внимание, я везде на первое место ставлю доброе начало — истину, порядочных людей, сладость жизни. Это поверх всего, это главное, потому и все испытания выдержал.

Книга «Стою на своем!» дорога мне еще и потому, что здесь я поднял все пласты моего творчества, да, здесь много свойственной мне лирики, но здесь и размышления серьезные о жизни, много видевшего на своем веку человека, здесь и слово о моих друзьях-поэтах, о времени, которое настало.