Матс Tpаат - Сад Поммера

— В другой раз…

— Мужа Марии тоже не видели…

— На железной дороге все по часам…

— Да я не к тому. А все же мог бы перекинуться с нами словом-другим. Мы приезжаем так редко, — произносит Кристина. — Да уж, должность казенная, кто знает.

Разговаривая так, они выезжают по Рижскому большаку из города, мимо трактира Тамме. Возле дороги шуршат на ветру дубовые листья.

Надо бы посадить в Яагусилла дуб, это почему-то никогда не приходило ему в голову. Вернее, даже два дуба — один себе, другой сыну на память, — думает Поммер.

Он размышляет, где бы лучше всего посадить. Дуб вроде не сочетается с другими деревьями. Что ему делать среди лип, черемухи и сирени? Дуб — дерево гордое, его место на просторном одиноком холме, посреди поля, в одиночестве. Поммер мысленно оглядывает весь школьный участок, но ни одно место в Яагусилла не остается надолго перед его мысленным взором.

— Как ты думаешь, Кристина, где бы нам посадить дома дубы? — обращается он к жене, которая закрыла лицо платком. Ветер повернул на запад и дует сбоку, доска сзади совсем не спасает от него.

— Не знаю, есть ли на нашей земле такое место, где будет расти дуб…

— Может, за баней?…

— Тогда придется загородить его от животных.

— Поставить хорошую изгородь, — говорит Поммер.

— Я не раз думала, почему ты выстроил баню посреди двора, старая была у ручья.

— Там хорошо было строить. Свод погреба как раз фундаментом стал. Не надо было делать новый.

Как раз сейчас, когда Поммер пытается углубиться в мыслях в запутанную судьбу дочери и напрягает голову, лошадь ступает сама собой и дует ветер, донося запахи только что наступившей оттепели, — мимо них проезжают сани без спинки, на санях трое мужчин, сбившихся в кучу, их головы выглядят яйцеобразными из-за шапок, завязанных под подбородком; они с явным интересом оглядывают путников. Их взоры даже в сумерках какие-то подозрительные, злые, пронзительные. Поравнявшись, один из проезжих машет вожжами, и сани, скрежеща по камню, скрываются в темноте.

Супружеская чета в недоумении. Что высматривали у них проезжие? Очень сомнительные люди… Ни Поммер, ни Кристина не произносят ни слова; женщина сидит в теплом гнезде как несушка, учитель сопит. Темнота окружает их, как пепельно-серая кошка, мягкая и настороженная; по бокам и впереди чернеют рощи, разбивая беловато-серую мутную равнину. В отдалении мелькают одиночные желтые огоньки. Там хутора, угрюмые, насупившиеся, они пытаются убежать от самих себя и от своей судьбы. Ветер пробегает между ними по прямым санным путям, словно единственный курьер, разносящий вести ни от кого и ниоткуда.

Это ночь ранней зимы, когда все умерло, все спряталось в себе, когда не мерцает ни малейшей надежды, ни даже надежды на надежду.

Маленькая, будто из картона, лошадь, картонные сани и картонные путники едут извилистым путем.

— Повернем назад, — вдруг говорит Кристина.

— Куда?

За поворотом дороги роща. Подъехав поближе, они видят тех самых людей, которые недавно обогнали их. Переговариваются между собой тихим голосом. Лошадь стоит под деревом. Что-то ожидают…

Место удобное, с одной стороны роща, с другой — открытый луг, хутора далеко, не виднеется ни огонька. Ни одна собака не залает, если…

Поммер копошится в одежде и вытягивает финский нож в ножнах, который всегда у него на поясе, и дает его Кристине.

— Помилуй, господи!

Поммер расстегивает пальто под тулупом. Окоченевшие пальцы не слушаются. Одна пуговица отлетает. Он сует руку в теплый карман пиджака и вытаскивает какой-то разлапистый, цепляющийся за одежду предмет.

Кристина видит, что в руке мужа что-то блестит. Боже ты мой, револьвер!

— Прячься за меня! — приказывает Поммер и хлещет лошадь. Мерин резко берет разбег, будто хочет выскочить из оглобель, из дуги, и пускается рысью.

Один из трех бежит к дороге, наперерез Поммеру, ворот его пальто поднят, лицо заросло щетиной. Может, он хочет что-то сказать, сообщить? Но даже издалека видно, что он собирается схватить мерина под уздцы.

Поммер вытаскивает руку из-за пазухи и целится в человека из револьвера.

Сани стрелой пролетают мимо подозрительной рощи. Мерин несется во всю прыть.

Все позади.

Что это были за люди? Разбойники, которые хотели ограбить учителя из Яагусилла, отнять у него тетради и мел?

«А было ли все это», — думает Поммер на ровном поле; мерин перешел уже на шаг.

Но сердце стучит в груди, в ушах гудит.

Он останавливает лошадь и смотрит, не пострадали ли от гонки хомут и гужи. Нет, не пострадали, только вздрагивают бока лошади. Доска хорошо привязана к задку саней. Поммер стоит на обочине, пускает воду и думает: будь у него в руке мел, он написал бы что-нибудь на тусклой поверхности доски, попробовал бы — хорошо ли пишется. Попадаются доски твердые или все в жире, так что не поддаются мелу, хоть ты что.

Что бы он написал на ней?

Он сует сверток с бутылками чернил поглубже под попону, в ноги, поправляет сиденье и забирается в сани.

Да, нет спасу от зла, оно подстерегает тебя везде и во всем, превращает твою жизнь в дикое сновидение, а сон в беспокойное барахтанье, зло залезает в душу, как струнец, и ничем его оттуда не выгонишь.

Поммер поправляет вожжи и сопит. Злые и злобные мысли… Редкий день в жизни ты не встречаешься с ними, потому-то такие дни блаженство. Н-да…

Они со своей лошадью, ступающей по серому снегу, словно на наковальне. На них давит сверху тусклое чугунное небо, внизу — серебристо-серая земля. Но они не думают об этом, и такое сравнение для них не существует.

Кристине не дает покоя совсем земная, будничная и простая мысль; повернув голову, она вдруг спрашивает у мужа:

— Яан, упаси боже, ты купил в городе револьвер?…

Школьный наставник вздрагивает, голос жены звучит для него неожиданно, будто заговорил придорожный камень или заячий след.

Не произнося ни слова, кладет он на колени жены на скрипящий тулуп свое огнестрельное оружие.

— Трубка! — удивляется Кристина.

Да разве мог бы учитель так вдруг обзавестись револьвером! И в самом деле перед женщиной не что иное, как истертая до блеска трубчонка из березового корня.

Поммер усмехается — надо быть хитрым! Да и что дало бы, если бы они повернули назад? Человека всегда одолеет разум человечий. И зло можно осилить уловками, ведь и само зло — это уловка.

Кто знает, может быть, теперь он написал бы на доске, сзади, совсем иные слова, чем не так давно, — что-нибудь смешливое и спокойное, потому как зло липнет к человеку как пот, кашель или одежда.

Когда же его мысль снова возвращается к младшей дочери, ему кажется, что и в этом деле нужна какая-то особая уловка. Сначала он еще не знает, что бы это должно быть, но какое-то предчувствие, озарение уже брезжит в его голове.