Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Прослушав магнитофонную запись, я день ходил как помешанный. Противоречивые чувства терзали душу мою: с одной стороны — отвращение к убийце, с другой — какая-то жалость и даже желание его понять. Из всего того, что я читал или писал о смерти и смертниках, мне всегда было ясно, что есть высший нравственный закон, царство Божие внутри нас, кантовский императив… Этот же смертник высказал идею Сада — того набора душ, разведенного на Земле, которые определяют ход земной цивилизации. Мало того, в этой исповеди угадывалась страшная закономерность — души подлецов и негодяев не пропускались туда, что можно назвать раем; покружив и не пробившись, они возвращались обратно на Землю. А лучшие уходили. Следовательно, кто-то сознательно делал из Земли свалку нечисти, чтобы люди деградировали, мельчали… Чья-то воля хочет, чтобы мы сами себя уничтожили… Ведь даже садист и убийца с горечью восклицает перед смертью: "Кто исправит положение вещей? Как избавить мир от патологии?"

На следующий день я позвонил Анатолию. Была суббота, и он пригласил меня к себе. Зная его слабость, я прихватил бутылку коньяку и через час сидел у него на кухне. Его жена, симпатичная молодая женщина, собрала на стол и убежала по магазинам. Но сам хозяин был явно не в духе. Он молча выпил несколько рюмок, достал початую бутылку из холодильника и глухо спросил:

— Небось, опять будешь про ту мерзость расспрашивать?

— Буду, — тихо ответил я.

— А достойна ли она того, чтобы о ней говорить?

— Знаешь, у меня такая профессия…

— Знаю, знаю… инженеры человеческих душ, архитекторы, исследователи диалектики души…

— Слушай, старик, не надо иронии…

— Сейчас ты скажешь, что тебя потрясла его исповедь и тебе где-то его жаль… Но только не исповедь это. Это игра. Интеллектуальная вакханалия! Вот что!

— В одном месте он говорит про Сад, о доминанте зла на Земле. Что ты думаешь по этому поводу?

— Сад… У маркиза де Сада тоже был свой сад… Только не то это слово: не сад, а ад! Возьмем, к примеру, Кафку. Великий писатель двадцатого века. А о чем он пишет? Ведь это сущий ад!

— Слушай, Толя. А почему ты ушел из органов?

— А тебе какое дело? Ушел и ушел!

— Нервы не выдержали?

— Нет, не то. Просто понял, что не знаю, как бороться со злом. Ведь мы расстреляли эту пакость, а новая — такая же — со всех дыр лезет. И нету от нее спасу. Мы как мясники. Понимаешь? Мы не знаем, как изменить природу человека, как лечить патологию. Мы боремся со следствием, а не с причиной. Право формализует жизнь, а не улучшает ее. Вот в чем вопрос!..

— Значит, он прав?

— В чем? — Анатолий набычился и схватил со стола рюмку.

Я молча поднялся, чувствуя, что надо уходить. Прошел в прихожую, надел плащ и шляпу. Анатолий, качаясь, вышел следом.

— Не надо больше об этом, извини, — протянул я руку на прощанье.

— Ты знаешь, — в глазах хозяина блеснули слезы, — ты знаешь, ведь это дьявольская душа…

— Как? — не понял я.

— Ведь это не человек был. Человека можно понять, а этого нет. Я любого убийцу пойму, но дьявола во плоти не могу. Понимаешь, не могу! — Он уронил пьяную голову мне на плечо и зарыдал как ребенок.

Я помог ему пройти в комнату, уложил на диван и вышел на улицу.

В Святые Горы мы приехали в сумерках и, побросав вещи в гостинице, выбежали на улицу, где ждал нас водитель автобуса, согласившийся подбросить к монастырю. И вот в темнеющем воздухе белеет скромный мраморный памятник с надписью: "Александр Сергеевич Пушкин. Родился в Москве, 26 мая 1799 года. Скончался в С.-Петербурге, 29 января 1837 года”.

— Три раза его здесь хоронили, — начал рассказывать мой старший друг. — Страшный мороз был пятого февраля. Земля настолько промерзла, что вечером мужики с трудом побили ломами лед и, поставив на землю ящик с гробом, закидали снегом. А рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе, похоронили в присутствии Александра Ивановича Тургенева и двух барышень. А весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно.

— Эх, Русь, Русь… Свою национальную святыню по-человечески похоронить не смогла! А кто еще был с Тургеневым?

— Ямщик и очень странный полицейский офицер.

— А он зачем?

— Зачем? Любопытно, что он и на весеннем захоронении присутствовал. Собственноручно на убогом кресте табличку с однословной надписью "Пушкин” закрепил. Кожинов, положим, считает, что полицейский был для почета.

Когда мы вернулись в гостиницу, я до поздней ночи слушал захватывающие рассказы приятеля о жизни поэта. Очень интересной показалась мне и его гипотеза о причине смерти поэта. Он не разделял известной точки зрения, согласно которой нашего гения убили масоны, и рисунок братьев Анфиловых ему ни о чем не говорил. Вспомнили мы и скандальное сочинение литературоведа N, сбежавшего за границу. Всем известно пристрастие этого эпигона к болезненному выискиванию патологических "фактов” жизни поэта. N был горьким пьяницей, и для него давно стерлись грани между здоровым нравственным запретом и преступной вседозволенностью, отличающие человека большой духовной культуры от авантюриста от науки. После всех этих разговоров мы погрузились в сон…

А утром мы снова были в монастыре. Четверо рабочих уже осторожно, слой за слоем, раскапывали могилу.

Едва наметился верхний контур ящика, один из рабочих удивленно поднял глаза — под его лопатой оказалась наполовину проржавевшая толстая цепь.

— Стоп, ребята! — закричал Миша и, спрыгнув в яму, стал руками разгребать землю.

Цепь, охватывающая ящик, тянулась к останкам полусгнившего осинового кола, пропитанного смолой и крепко всаженного в землю.

— Вот она, первая ласточка! — вопил Миша. — Вот для чего полицейский офицер на окончательное захоронение приезжал! Поэта как колдуна похоронили!

Но начальство приказало Мише вылезти из ямы и стоять спокойно.

Вокруг ящика раскопали вширь и вглубь и, пропустив под ним с помощью лебедки широкую плиту, дали команду крановщику. Ярко-желтая стрела крана склонила над ямой играющую в лучах солнца коробку из нержавейки. Бока ее слегка стесали выступающие бугорки земли, облеплявшей гроб, и накрыли его, чуть слышно коснувшись плиты. Болты завинтили, гаркнули снизу "Вира!", и "могила” повисла в воздухе.

Гроб опустили на мягкое дно "уазика”, стрела крана клюнула над ним еще раз и отвела свою желтую шею в сторону. По капоту "уазика” пробежала дрожь от ожившего стартера, и машина тронулась. За ней, вздыхая и почихивая, выстроились остальные автомобили и скоро пропали за поблекшим лесом. Старенький "петушок" принялся загребать яму.